Мне вдруг страшно стало одной в лесу, где пахло хвоей и невидимой Атлантикой. Стояла тишина, только вода плескалась. Я не могла заставить себя шагнуть глубже — меня вдруг пронизал ребяческий страх перед акулами и обвивающими ноги морскими травами, страх, что меня кто-то схватит и увлечет в глубину.

Смотреть было не на что: туман застилал глаза. Я задумалась, как написать туман, и попыталась вспомнить, видела ли я картины, на которых был в основном туман. Может быть, что-то у Тернера или на японских гравюрах. Снег, да, и дождь, и облака, зависшие на горах, но картин с такой густой дымкой не вспоминалось. Наконец я попятилась от прилива и нашла камень, достаточно высокий, сухой и гладкий, чтобы присесть, не опасаясь за свои джинсы, а за ним еще один, повыше, чтобы прислониться спиной. Эта радость тоже была ребячливой: я нашла собственный трон и почувствовала себя как во сне. Я еще сидела на нем, когда из леса вышел Роберт Оливер.

Он был один и, казалось, глубоко задумался, так же как я: он шел медленно, глядя на тропу под ногами, изредка поднимая взгляд на деревья или на туман над водой. Он был босиком, в вельветовых штанах и мятой желтой рубахе, под которой виднелась футболка с надписью, нечитаемой с моего места. Теперь я волей-неволей должна была представиться. Я собиралась встать и поздороваться, но упустила момент — я только начала приподниматься, и тут же сообразила, что он меня не видит. Я снова присела за валунами, в полном смятении. Если повезет, он шагнет в воду, попробует, какая холодная, повернется и уйдет в лагерь, а я выжду минут двадцать, пока щеки не остынут, и тихонько прокрадусь обратно. Я прижалась к твердой скале. Я не могла оторвать от него взгляда: прежде всего мне хотелось понять, узнает ли он меня, если увидит. Скорее всего, нет.

И тут он сделал то, чего я боялась и желала, не сознавая того: он разделся. Он не отвернулся от воды, не спрятался в лесу, просто расстегнул брюки, стянул их — трусов на нем не было — потом снял рубаху, скинул все кучей за линией прилива и пошел к воде. Я окаменела. Он стоял всего в нескольких футах от меня, повернувшись голой спиной с длинными мускулами, почесывая в затылке, то ли стараясь пригладить непокорные волосы, то ли разгоняя сон. Потом он лениво свесил руки. Его можно было принять за натурщика, разминающегося, пока класс отдыхает. Он стоял, глядя в океан, расслабленный, в полном одиночестве (как он считал). Чуть отвернул голову, слегка прогнулся, разогреваясь, так что я против воли увидела жесткие темные волосы и гладкий член. Потом он тихо вошел в воду и — я дрожала и смотрела, не зная, что делать — нырнул, полого ушел в воду с последнего камня и немного проплыл. Я уже знала, как холодна вода, однако он не повернул, пока не проплыл ярдов двадцать.

Наконец он развернулся в воде, возвратился уже быстрее и нащупал ногами дно, спотыкаясь, стал выходить. Он ронял капли, глубоко дышал, утирал лицо. Капли блестели на его волосах, падали на плечи, тяжелые пряди потемнели от воды. Выйдя на берег, он наконец увидел меня. В такой момент невозможно отвести взгляд, как ни старайся, и невозможно притворяться: можно ли не заметить Посейдона, выходящего из волн? Разве можно при этом разглядывать свои ногти или отковыривать от камней ракушки? Я сидела, онемев, жалкая и очарованная. Я даже подумала тогда, что хорошо бы написать эту сцену, — обыденная мысль, которая редко приходила мне в голову в момент действия. Он остановился, всмотрелся, чуть опешив, но даже не попытался прикрыться.

— Привет, — произнес он настороженно, но, кажется, развеселившись.

— Привет, — как могла твердо отозвалась я. — Извините.

— А, ничего, не беспокойтесь.

Он добрался до брошенной на камнях одежды и теперь вытирался, скромно, но без спешки. Вытерся футболкой и надел брюки и желтую рубаху.

— Извините, если я вас побеспокоил, — сказал он.

Он смотрел на меня, и я видела на его лице выражение, которого так боялась, смутное узнавание и раскаяние «не могу вспомнить…»

— Хуже всего, что мы с вами знакомы.

Фраза прозвучала громче и жестче, чем я намеревалась.

Он склонил голову набок, словно ожидал подсказки от земли, надеялся услышать мое имя и то, что еще ему полагалось обо мне помнить.

— Простите, — наконец заговорил он. — Мне очень жаль, но вы уж напомните.

— О, напоминать, в общем, нечего. — Я отомстила ему пристальным взглядом. — У вас, конечно, миллион студентов перебывало. Я из тех, у кого вы вели курс в Барнетте, очень давно и всего один семестр. «Визуальное недоразумение». Но с вас началось мое настоящее увлечение искусством, и мне всегда хотелось вас за это поблагодарить.

Теперь он пристально всматривался в мое лицо, не скрывая из вежливости, что пытается представить меня молодой.

— Подождите…

Я ждала.

— Мы с вами обедали, да? Я вроде бы вспоминаю. Но ваши волосы…

— Совершенно верно. Были другого цвета, светлыми. Я перекрасилась, когда мне надоело, что люди только их и видят.

— Да, извините. Теперь я вспомнил. Вас зовут…

— Мэри Бертисон, — подсказала я и теперь, когда он оделся, протянула руку.

— Рад видеть вас снова, Роберт Оливер.

Я уже не была его студенткой и не буду до десяти часов утра.

— Я помню, что вы Роберт Оливер, — я вложила в эти слова всю доступную мне иронию.

Он рассмеялся.

— Что вы здесь делаете?

— Записалась к вам на курс пейзажа, — сказала я. — Только я не знала, что он ваш.

— Да, срочная подмена. — Теперь он обеими руками выжимал волосы, словно жалея, что не взял полотенца. — Но какое приятное совпадение. Теперь я посмотрю, насколько вы продвинулись.

— Вы не вспомните, с чего я начинала, — заметила я, и он опять рассмеялся чудесным смешком, свободным от всех забот, без тени сдержанности и мысли: Роберт смеялся, как ребенок.

Я успела вспомнить эти жесты всей рукой от плеча, и изгиб уголков губ, и необычную лепку лица, и обаяние, обаятельное именно тем, что он не сознавал его, словно он взял свое тело напрокат и радуется ему, но и возвратит без сожаления. Мы медленно шли назад, а там, где тропа становилась слишком узкой для двоих, он уходил вперед, не думая о вежливости, и мне так было легче, потому что я не чувствовала спиной его взгляда и не гадала, что выражает его лицо. Выйдя на край лужайки, откуда целиком видно было главное здание, где на траве переливалась роса, я увидела спешащих на завтрак и поняла, что нам пора присоединиться к ним.

— Я здесь никого кроме вас не знаю, — призналась я вдруг, и мы оба остановились на опушке леса.

— Я тоже. — Он обратил ко мне свою простую улыбку. — Кроме директора, а он умопомрачительный зануда.

Надо было бежать, побыть несколько минут одной, не выходить на люди с человеком, которого я только что видела выходящим из воды обнаженным, — он, кажется, уже забыл об этом маленьком происшествии, как будто оно было таким же давним, как курс «визуального недоразумения».