Харрисон-авеню – сердце гетто Саут-Энда

Наш новый дом состоял из пяти маленьких комнат, чтобы попасть туда, нужно было подняться на два лестничных пролёта и пройти по длинным тёмным коридорам. В «гостиной» грязные обои свисали со стен лохмотьями, кусками отваливалась штукатурка. Одна из спален была абсолютно тёмной и герметичной. Окна кухни выходили на грязный двор, задняя часть которого упиралась в тыльную сторону жилого дома. Нам принадлежала, наряду с пятью комнатами и преимуществом прохода по коридорам, полоса пространства наверху длиной с бельевую веревку, натянутую через двор, и шириной с дугу, которую описывает на ветру постиранное в понедельник бельё.

Первая маленькая спальня предназначалась мне, у меня была только одна соседка по комнате – моя сестра Дора. Мышь не смогла бы долго уворачиваться от кошки в этой комнате, но мы всё же нашли место для узкой кровати, причудливого комода и маленького столика. Из окна открывался беспрепятственный вид на склад пиломатериалов, за которым хмурились потемневшие стены фабрики. Забор склада украшали театральные афиши и иллюстрированная реклама табачных изделий, виски и запатентованного детского питания. Когда окно было открыто, в него врывался постоянный поток шума – лязг и дребезжание трамваев, перемежаемое скрежетом механизмов, грохотом пустых вагонов или гулом тяжелых грузовиков.

Здесь было ничуть не хуже, чем в других местах, где мы жили с тех пор, как покинули Кресент-Бич, но я уже не испытывала прежнего восторга от близости трамвайных путей и дуговых фонарей. Думаю, на меня удручающе воздействовал сам дом.

Не следует считать, что у меня была хоть какая-то возможность побыть одной, поскольку в моём распоряжении было лишь полкомнаты. Нас было шестеро в пяти комнатах, мы неизбежно путались друг у друга под ногами. И та же обстановка, что и в нашей квартире, была во всём доме. Все двери, начиная с парадной, были открыты большую часть времени; а если они были закрыты, то арендаторы редко утруждали себя тем, чтобы постучаться, прежде чем войти. Я могла в любой момент встать в пыльном вестибюле, и проанализировав попурри из звуков и запахов, доносившихся из открытых дверей, рассказать, что происходило в нескольких квартирах начиная с нижнего этажа, и выше. Гортанный голос и неустанная, как шипение паровой трубы, манера говорить на повышенных тонах – это миссис Расноски. Думаю, она отчитывает маленького Исаака за то, что он положил себе в чай второй кусок сахара. Шлёп! Хлоп! Да, теперь она закрепляет свои возражения ударом ладони. Рыдания и стоны в сочетании со слоновьей поступью – это толстая миссис Кейси со второго этажа вернулась домой пьяная и теперь боится мести мистера Кейси, чтобы умилостивить его, она жарит полную сковороду бекона, о чем свидетельствуют удушливый дым и неистовое шкворчание. Я слышу слабое хныканье, прерываемое длительными периодами молчания. Это тот шелудивый малыш с третьего этажа, который снова упал с кровати, но никого нет дома, чтобы его поднять.

Чтобы сбежать от всех этих ужасов, я поднимаюсь на крышу, где нет ни бекона, ни детей, ни побоев. Но и там я нахожу две фигуры в ситцевых халатах, которые стоят, упершись своими голыми красными руками в бока, перед каждой из них стоит корзина с мокрой одеждой, но пустая бельевая веревка только одна на двоих. Я не хочу быть втянутой в качестве свидетеля в дело о нападении и нанесении телесных повреждений, поэтому я снова спускаюсь на улицу, с удовлетворением отмечая по пути, что малыш на третьем этаже затих.

Перед входной дверью я протискиваюсь сквозь группу детей. Они собираются играть в салочки и при помощи считалки определяют, кто будет «водой»:

«У-моей-мамы-и-твоей-мамы-стирки-полный-воз.

Моя-мама-твоей-маме-дала-кулаком-в-нос».

Если детская считалка не дает чёткого представления о жизни, нравах и обычаях Довер-стрит, то ни одно моё описание никогда не сможет этого сделать.

Фрида вышла замуж до того, как мы переехали на Довер-стрит, и поселилась в Восточном Бостоне. Таким образом, я стала старшей из детей дома. Будь то по этой причине, или потому, что я начала перерастать свою детскую беспечность, либо ввиду того, что из совокупного опыта наших приключений на Кресент-Бич, в Челси и на Уилер-стрит я сделала вывод, что Америка всё-таки не собирается обеспечивать семью моего отца – по одной из этих причин, или по всем сразу, но я стала всерьёз задумываться о хлебе насущном и о том, как можно разбогатеть. Мой отец пытался устроиться в любое место, где была работа. Его здоровье пошатнулось, он очень быстро старел. Тем не менее, он брался за любую работу, и соглашался на зарплату новичка. Здесь его считали слишком слабым, там слишком старым; здесь мешал его несовершенный английский, там его еврейская внешность. Он несколько раз находил то одну краткосрочную работу, то другую, каким только тяжёлым трудом мой отец не занимался. Но при всём этом он не мог заработать достаточно, чтобы полностью оплатить аренду и купить кость для супа. Единственным стабильным источником дохода многие годы был заработок моего брата с продажи газет.

Настал мой черёд занять место сестры в мастерской. Я уже использовала все предоставленные мне широкие возможности – я ходила в школу, уделяла время самой себе, свободно бегала, играла и заводила друзей. Я окончила гимназию, и мой возраст уже позволял мне выйти на работу. Тогда почему я сидела дома и мечтала?

Конечно же потому, что я занималась своим делом, изо всех сил занималась своим делом. Я считала своей задачей ходить в школу, изучать всё, что нужно знать, научиться писать стихи, стать знаменитой и сделать свою семью богатой. Безусловно, составление для себя такой программы никак нельзя назвать увиливанием от работы. Я безгранично верила в своё будущее. Я непременно стану великим поэтом, я непременно буду заботиться о семье.

Вот так самонадеянно я и размышляла. А моя семья? Так же безнадёжна, как и я. Мой отец ни на йоту не собирался отступать от своих планов относительно меня. Со дня выпускного, речи члена школьного совета и половины колонки обо мне в газете, его амбиции взлетели еще выше. Он собирался держать меня в школе до тех пор, пока я не буду готова к поступлению в колледж. Он был уверен, что к тому времени я уже смогу позаботиться о себе самостоятельно. Ему и на мгновение не приходило в голову усомниться в благоразумии и обоснованности этого курса. И моя мать была так же предана моему делу, как