Неудивительно, что я быстро делала успехи – мне все помогали, все меня поощряли и поддерживали. Даже малышка подбадривала меня. Когда я спрашивала её, верит ли она в высшее образование, она, не задумываясь, отвечала: «Дука-дука-да!». Я могу припомнить ей лишь то, как однажды, когда я прочла ей отрывок из особенно печального стихотворения, которое я сочиняла, она мгновенно расхохоталась – крайне неуважительное поведение, но я взяла реванш, умыв её из-под крана и натерев ей лицо докрасна висевшим на ролике полотенцем.

Когда обсуждался вопрос, для чего я подготовлена лучше – для колледжа Хай Скул или Бостонской латинской школы, я, что было вполне в моём духе, решила лично встретиться с мистером Тетлоу, который был директором обоих учебных заведений, и таким образом получить наиболее квалифицированное заключение по этому поводу. Как вы помните, я никогда не посылаю посыльных туда, куда могу пойти сама. Было время каникул, и мне пришлось ехать к мистеру Тетлоу домой. И я отыскала дорогу в дебрях Роксбери, что в получасе езды на трамвае от Довер-стрит. Я стала выше и шире на дюйм, пока ехала от угла Седар-стрит до дома мистера Тетлоу – такой эффект оказало очарование чистого, зелёного пригорода на зажатого беспризорного ребёнка из трущоб. Моё выцветшее ситцевое платье, выгоревшая плоская соломенная шляпка, цвет моей кожи – всё выдавало во мне беспризорницу. Но это никогда меня не смущало. Я поднялась по ступенькам на крыльцо, позвонила в дверной звонок и попросила позвать великого человека с такой же уверенностью, как если бы я была частым гостем на Седар-стрит. Я спокойно дождалась появления мистера Тетлоу в приемной и хладнокровно изложила суть дела.

А почему бы и нет? Я в тот момент была серьёзным маленьким человеком, который искренне искал совета по очень важному вопросу. Именно так меня и воспринял мистер Тетлоу, судя по тому, как обстоятельно он обсуждал со мной мои дела, и по вежливости, с которой он проводил меня до двери. Он также понял, я полагаю, что я совершенно не отдаю себе отчёта в том, насколько изношено моё платье, и, я уверена, что он не стал смеяться над моим внешним видом, даже когда я повернулась к нему спиной.

Для меня настала новая жизнь, когда я поступила в Латинскую школу в сентябре. До этого момента я ходила в школу с равными мне по статусу детьми, и воспринимала это, как должное. Теперь посещение школы стало для меня настоящим подвигом, и мои одноклассницы были настолько выше меня по социальному положению, что моя бедность стала бросаться в глаза. Ученицы Латинской школы, что обусловлено характером заведения, имеют аристократическое происхождение. Они приезжают из изысканных домов, хорошо одеваются и в перерыве между занятиями обсуждают вечеринки, кавалеров и дневные спектакли. Как ученицы они либо очень смышлёные, либо очень трудолюбивые, поскольку курс обучения в Латинской школе считается «жестким», если использовать профессиональный жаргон школьного мира. Если девушка учится вполсилы, или у неё слишком много кавалеров, то она выбывает уже к концу первого года обучения, и даже один единственный кавалер может сыграть роковую роль. К концу курса процесс отсева уменьшил некогда многочисленное племя академических кандидаток до размеров маленькой уютной семьи.

По всем этим признакам, обучение в Латинской школе должно было быть для меня нешуточным делом, но я справлялась без труда. Чтобы уроки отскакивали от зубов, требовались долгие часы учёбы, но мне это было в радость. Чувствовать себя как дома в чужом мире – мне к этому не привыкать, последние четыре года я практиковалась в этом и днём и ночью. Не обращать внимания на свою поношенную и плохо подогнанную одежду, когда против неё восставал шелест шелковых юбок одноклассниц – это никак не противоречило моим моральным принципам. В течение многих сезонов моих карманных денег хватало на половину платья в год, и даже меньше, поскольку я особо не росла, я могла носить свои платья до тех пор, пока они совсем не приходили в негодность. И я стояла перед редакторами, и обменивалась визитами вежливости со школьными учителями, не испытывая стеснения по поводу отвратительных цветов и архаичного дизайна моей одежды. Скорее подвигом для меня было стоя склонять латинские существительные, не дрожа при этом от голода, потому что я порой приходила в школу, не позавтракав – это не более чем вопрос самоконтроля. К тому же, у меня было преимущество – плохой аппетит, мне действительно не особо хотелось завтракать. А если я и была голодна, это едва ли было заметно, я кашляла так сильно, что моя неустойчивость была вполне объяснима.

Всё было на моей стороне, видите ли. Мои одноклассницы помогали мне. Хотя они и были аристократками, но не сторонились меня. Некоторые из тех девушек, которых привозили в школу в экипажах, были особенно радушны. Они оценивали мою эрудицию, а не профессию моего отца. Они попеременно дразнили меня и восхищались мной за то, что я учила наизусть сноски в латинской грамматике, они никогда не упрекали меня за неосведомлённость о последней комической опере. Они делали вид, что не замечают неуместности моего присутствия не только благодаря хорошему воспитанию. Они хорошо понимали, какое значение для девушки из трущоб имеет учёба в Латинской школе, а затем в колледже. Если наша дружба и не выходила за пределы школы, то это скорее была моя вина, чем их. Большинство девушек были достаточно демократичны, чтобы пригласить меня к себе домой, хотя для некоторых, конечно, я была «невыносимой». Но у меня не было времени ходить в гости, школьные задания, чтение и семейные дела занимали весь день и большую часть ночи. Я не «гуляла» ни с одной из девочек, как это обычно делают школьницы. Я восхищалась некоторыми из них, их красотой, изящными манерами, более тонкими чертами, но всегда на расстоянии. Было что-то неподражаемое в том, как вели себя девушки из престижного района Бэк-Бэй*, должно быть, я первая поняла, как нелепо будет выглядеть Коммонуэлс-авеню, идущая под руку с Довер-стрит. Когда-нибудь, возможно, когда я стану знаменитой и богатой, но только не сейчас. Так что когда я расставалась с приятельницами на ступеньках школы, мы испытывали взаимное уважение – их нельзя было упрекнуть в снобизме, меня – в зависти. Это были любезные американские отношения, и я с радостью вспоминаю о них и по сей день.

Единственным исключением из этого правила дружеской дистанции стала моя подруга Флоренс Коннолли. Но вряд ли мне следовало называть