Иисус Христос не был просто человеком, ни хорошим человеком, ни даже великим человеком, ни величайшим пророком, ни чудесным целителем, ни святым: Он был тем, что делает все эти слова тусклыми и никчемными. Он был Бог. Но Он не был бестелесным духом или Богом, скрывающимся под видимостью тела. Он воистину был человек, рожденный от Пречистой Девы, созданный из Ее плоти Святым Духом. И то, что Он делал, будучи во плоти, здесь, на земле, делал не только как Человек, но и как Бог. Он любил нас, будучи Богом, пострадал и умер за нас.

Откуда мы это знаем? Потому что это открыто нам в Писании и подтверждено учением Церкви и единодушием всей католической традиции, начиная от первых апостолов, от первых пап и ранних отцов, и далее через учителей Церкви и великих схоластов до наших дней. De Fide Divina[305]. Если вы уверовали, вы получите свет постичь это, понять это до известной степени. Если же не уверовали, то никогда не поймете: это останется для вас соблазном или безумием[306].

Никто же не может уверовать просто потому, что так захотел, собственным произволением. Пока человек не получит благодать, свет и побуждение уму и воле от Бога – не может сам осуществить акт живой веры. Бог дает нам веру, и никто не может прийти ко Христу, если Отец не приведет его[307].

Интересно, как сложилась бы моя жизнь, если бы эта благодать была мне дана в те дни, когда я почти открыл для себя Божественность Христа глядя на древние мозаики римских церквей? Быть может, я избежал бы множества самоубийственных и христоубийственных грехов, той мерзости, которой я замарывал Его образ в своей душе на протяжении последних пяти лет, когда бичевал и распинал Бога внутри себя?

Теперь, после всего, легко сказать, что Бог предвидел мое неверие и не давал мне этой милости, потому что знал, как я буду растрачивать ее и пренебрегать ею, и возможно, я отверг бы ее, и это стало бы моим крахом. Потому что без сомненья, одна из причин, по которой благодать не дается душам, состоит в том, что они отягчили свою волю жадностью, жестокостью и эгоизмом, и отказ от благодати еще больше ожесточит их… А теперь я был сокрушен почти до смирения страданием, смятением, растерянностью и тайным, глубинным страхом, и моя распаханная душа стала способна принять доброе зерно.

Именно такая проповедь нужна была мне в тот день. Когда литургия оглашенных закончилась, я, будучи даже не оглашенным, а всего лишь слепым, глухим и немым язычником, столь же слабым и грязным, как и те, кто некогда вышли из мрака Имперского Рима, Коринфа или Эфеса, был не в состоянии воспринимать что-либо большее.

Все стало совсем таинственным, когда началась литургия верных и все действо сосредоточилось в алтаре. Тишина стала глубокой, зазвучали маленькие колокольчики. Я снова испугался, и наконец, едва преклонив левое колено, поспешил из церкви посреди самой важной части мессы. Но и это было хорошо. В некотором смысле, мне кажется, я отозвался на зов своеобразного литургического инстинкта, который подсказал, что мне не подобает участие в Таинствах. Я не имел представления, что происходит в это время: только то, что Христос, Бог, будет видимо присутствовать на алтаре в Святых Дарах. И хотя Он был там, о да, ради любви ко мне: все же Он был в силе и мощи, а что был я? Что было у меня на душе? Что был я в Его глазах?

Литургически было очень правильно, что я сам себя выдворил с мессы в конце литургии оглашенных, именно тогда, когда это следовало бы сделать посвященным остиариям[308]. Так или иначе, это произошло.

Я не спеша шел по солнечной стороне Бродвея, и глаза мои глядели на обновленный мир. Я не мог понять, почему я так счастлив, откуда в моей душе покой и почему я так удовлетворен жизнью. Я еще не привык к тому привкусу чистоты, который приходит вместе с действенной благодатью. На самом деле нет ничего невероятного в том, что тот, кто, выслушав такую проповедь, поверил в сказанное и получил оправдание, то есть принял в душу освящающую благодать, и с того мгновения начал жить божественной сверхъестественной жизнью[309]. Но об этом я не стану рассуждать.

Всё, что я знаю, это что мир вокруг меня обновился. Даже уродливые здания Колумбии в нем преобразились, и всюду на этих улицах, созданных для буйства и шума, царил покой. Завтракать сидя в унылом детском ресторанчике на 111-й улице рядом с пыльными кустами в кадках было все равно, что восседать на Елисейских Полях[310].

V

Я читал все больше католических книг. Я погрузился в поэзию Хопкинса и его записные книжки – ту самую поэзию, которая произвела на меня впечатление шесть лет назад. Теперь меня также очень интересовал сам Хопкинс как иезуит. Как он жил? Чем занимаются иезуиты? Что делает священник? Я не знал, где искать ответы на эти вопросы, но они обрели для меня таинственную притягательность.

И вот странное дело. К этому времени я прочел «Улисса» Джеймса Джойса два или три раза. Шесть лет назад – во время зимних каникул в Страсбурге – я пытался читать «Портрет художника» и застрял на описании духовного кризиса героя. Я заскучал и впал в уныние. Мне не хотелось читать об этом, и я бросил книгу посреди «Миссии». Удивительно, но теперь, в это лето, – кажется, незадолго до того, как я первый раз пришел в Корпус Кристи[311], я перечел «Портрет художника» и был восхищен именно этой частью книги, «Миссией», проповедью священника об аде. Не ужас ада произвел на меня впечатление, но мастерство проповеди. Вместо того, чтобы по замыслу автора испытать отвращение при мысли о такого рода проповеди, я был воодушевлен. Мне понравилось, как говорит в книге священник: деловито, основательно и с напором. И снова ощутил нечто утешительное в мысли о том, что католики знают, во что верят и чему учить, и согласно, целенаправленно и действенно учат одному и тому же. Это поражало меня и раньше едва ли не больше, чем само учение.