Я видел мир, в котором каждый утверждал, что ненавидит войну, и в котором все мы неслись к войне с такой головокружительной скоростью, что тошнота подступала к горлу. Все внутренние противоречия общества, в котором я жил, предельно обострились. Дальше отсрочивать его распад не получится. Чем все это кончится? Будущее в те дни было темно, словно мы пришли к глухой стене в конце тупика. Никто не знал, выйдет ли кто-нибудь из него живым. Кому будет хуже всего, гражданским или солдатам? В большинстве стран воздушная война и все эти превосходные новые бомбы сводили на нет различия в их судьбах.

О себе я знал, что ненавижу войну, все, что к ней ведет и что стоит за ней. Но я видел, что теперь мои предпочтения, убеждения или недоверие не значат решительно ничего во внешнем, политическом строе жизни. Я всего лишь человек, а человек больше не принимается в расчет. Я был ничто в этом мире, за исключением разве скорой перспективы стать строчкой в списке призывников. Мне выдадут кусочек металла с номером, и я повешу его на шею, чтобы облегчить бюрократические проволочки, когда придет срок распорядиться моими останками, что будет последним всплеском умственной деятельности, связанным с моей исчезнувшей личностью.

Все это настолько не поддавалось осмыслению, что мой ум, как и умы почти всех, кто оказался в сходном положении, просто не мог с этим справиться и переключился на повседневную жизнь.

Мне нужно было закончить диплом и много прочесть. Я подумывал подготовить статью о Крэшо, которую мог бы послать Т. С. Элиоту для «Критериона»[318]. Я еще не знал, что «Критерион» выпустил свой последний номер, что Элиот в ответ на то же, что повергло меня в депрессию, свернул свой журнал.

Дни шли, и радиоприемники вернулись к своей разноголосице, снова забормотали каждый на свой лад, чтобы больше не обращаться к зловещему сплоченному тону до начала следующего года. Сентябрь, кажется, уже перевалил за середину.

Я взял в библиотеке биографию Хопкинса, написанную отцом Лейхи[319]. День был дождливый. Все утро я занимался в библиотеке. Потом вышел перекусить в одной из маленьких столовых на Бродвее – в той, где каждый день профессор Гериг, ведущий магистратуру по французскому, сидел за столиком вдвоем со своей древней, тщедушной мамой, молча жуя брюссельскую капусту. Немного позднее, где-то около четырех-, мне нужно было идти на Сентрал-Парк-Вест позаниматься латинским с заболевшим парнишкой. Тот обычно ходил на подготовительные занятия, которые вел мой домовладелец в помещениях на первом этаже дома, где я жил.

Я возвращался домой вечером. Дождь мягко падал на пустые теннисные корты по ту сторону улицы, а громада купольной библиотеки, замкнутая в свои серые доспехи, угрюмо глядела, выгнув циклопическую бровь, на Саут-Филдс.

Я открыл книгу о Джерарде Мэнли Хопкинсе. Глава повествовала о Хопкинсе в оксфордском Баллиоле. Он подумывал о переходе в католичество и писал кардиналу Ньюмену (который тогда еще не был кардиналом), что хочет стать католиком.

Тут я ощутил в себе какое-то волнение, что-то словно подталкивало меня, побуждало к чему-то. Я словно услышал голос.

«Чего ты ждешь? – говорил он. – Почему ты сидишь здесь? Почему все еще сомневаешься? Разве ты не знаешь, что нужно делать? Почему же не делаешь?»

Я поерзал на стуле, зажег сигарету, посмотрел в окно на дождь и попытался заставить голос замолчать. «Не следует поддаваться порыву, – подумал я. – Это безумие. Это неразумно. Читай свою книгу».

Хопкинс писал Ньюмену, в Бирмингем, о своих сомнениях.

«Чего ты ждешь? – опять заговорил голос во мне. – Почему сидишь здесь? Дальше медлить бессмысленно. Почему бы тебе не встать и не пойти?»

Я встал и беспокойно прошелся по комнате. «Это абсурд. – думал я. – Все равно отец Форд не может быть на месте в этот час. Я только время потрачу».

Хопкинс писал Ньюмену, и Ньюмен отвечал, звал приехать к нему в Бирмингем.

Я больше не мог терпеть. Отложил книгу и надев плащ, сбежал вниз по лестнице и вышел на улицу. Перейдя на другую сторону, я пошел под моросящим дождиком вдоль серой деревянной решетки в сторону Бродвея.

И тогда все внутри меня запело – пело от ощущения мира и силы, пело от твердой уверенности.

Мне нужно было пройти девять кварталов. Потом я свернул за угол на 121-ю улицу, и кирпичная церковь с домом священника оказалась прямо передо мной. Я подошел к двери, позвонил в колокольчик и подождал.

Когда горничная открыла дверь, я сказал:

– Будьте любезны, могу я видеть отца Форда?

– Но отца Форда нет дома.

Я подумал: что ж, все-таки это не пустая трата времени. Я спросил, когда он должен вернуться, и подумал, что зайду позже.

Горничная закрыла дверь. Я шагнул на улицу и тут увидел отца Форда, выходящего из-за угла со стороны Бродвея. Он задумчиво семенил, глядя себе под ноги. Я подошел поздороваться и сказал:

– Отче, могу я с вами кое о чем поговорить?

– Да, – сказал он, удивленно подняв голову. – Да, конечно, пойдемте в дом.

Мы сели в маленькой гостиной рядом со входом, и я сказал:

– Отче, я хочу стать католиком.

VI

Я вышел из дома священника с тремя книгами под мышкой. Я надеялся, что сразу начну получать указания, но пастор посоветовал читать книги, молиться, подумать и посмотреть, как я буду настроен через неделю или дней десять. Я с ним не спорил, но сомнения, которые жили во мне еще час назад, испарились бесследно, так что отсрочка меня удивила и немного смутила. Мы договорились, что я буду приходить по вечерам, дважды в неделю.

– Отец Мур будет вашим наставником, – сказал священник.

В Корпус-Кристи было четыре клирика, но я был почти уверен, что отец Мур был тем самым, чью проповедь о божестве Христа я слышал на мессе. И действительно, именно он, по замыслу Провидения, был назначен содействовать моему спасению.

Если бы люди лучше понимали, что значит из первобытного, дремучего язычества, из духовного уровня людоедов или древних римлян, обратиться к живой вере и Церкви, они не думали бы о катехизации как о чем-то тривиальном или несущественном. Обычно это слово предполагает само собой разумеющиеся наставления, через которые должны пройти дети перед первым причастием и конфирмацией. Даже тогда, когда все очевидно, происходит одно из самых поразительных явлений в мире – насаждение слова Божьего в душе. Нужно настоящее обращение, чтобы это произошло.