боги” и недостаточно вменяемой по отношению к своим онтологическим слабостям, страстям и грехам, неизбежно вела в исторической перспективе к богоборчеству и индивидуализму, поскольку представление о безмерной реализации, как о высшей ценности, естественно заставляло человека разрывать традиционные христианские зависимости и связи, выделять себя в автономности и противопоставленности всему окружающему (вопреки “поэтическим” декларациям любви, доверия и открытости миру, частично и коротко реализовавшимся в “юный” и “наивный” период Ренессанса). В природе западного человека, замечал Достоевский, сказалось “начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем собственном Я, сопоставления этого Я всей природе и всем остальным людям, как самоправного отдельного начала, совершенно равного и равноценного всему тому, что есть кроме него”9. Эволюция особнякового начала в самопромышляющем Я заключалась в таком принудительно однозначном направлении желаний человека, которое расширяет границы его самости для ее возвышения и одновременно отчуждает его от всего окружающего, а “бог“, мнящий себя свободным, оказывается в рабской зависимости от эгоцентрических принципов власти, наслаждения, богатства, комфорта и т. п. Торжество подобных “добродетелей” не только не преображает темные начала человеческой природы, но усиливает их, хоронит всякие утопические упования на любовь, мудрость, незаинтересованную открытость миру и согласие для “общего дела” в скрытом или явном соперничестве между людьми, предопределяет однобоко “флюсовое” развитие не вверх, а вширь, в сторону “внешнего” господства и могущества, а не “внутреннего” роста и преображения, обусловливает уплощение духовного горизонта до сугубо материальных и технических интересов.

Эволюция возрожденческого антропоцентризма показывала, как постепенно снижалась и падала объективная ценность “внутренних нужд и потребностей”, качество субъективистских претензий “самопромышляющего Я”. Если в классическом гуманизме это самопромышление выразилось в актуализированном из античности положении “человек есть мера всех вещей”, а в послевозрожденческий период – в подспудном Декартовом постулате “интеллект есть мера всех вещей”, то дальнейшая динамика индивидуалистического сознания породила общезначимую для него формулу Макса Штирнера: не человек – мера всему, а “Я – эта мера”. Самоутверждение автономной личности через движение от “человеколюбия” к “умолюбию” и затем к “самолюбию” приводило в конечном итоге к тому, что любая прихоть пришедшего на смену “титану” “эгоиста”, отрывавшегося от духовнонравственных ценностей и традиционно-исторических связей, перевешивает все остальное в мире, превращая его многоразличные проявления в функцию собственных вожделений. “Все для меня, и весь мир для меня создан, – объясняет свою жизненную позицию князь Валковский из “Униженных и оскорбленных” Достоевского. – Я, например, уже давно освободил себя от всех пут и даже обязанностей. Люби самого себя – вот одно правило, которое я признаю… Угрызений совести у меня не было никогда. Я на все согласен, было бы мне хорошо”. Согласен на все ради “спокойствия сытой коровы” и герой “Записок из подполья”, для которого “капелька собственного жира” дороже жизни многих тысяч людей: “Да, я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить”.

Из сопоставления “жира” и “чая”, с одной стороны, “людских жизней” и “света” – с другой, очевидно, как в сознании “самопромышляющего” индивида объективно ничтожные вещи принимают уродливо-непомерное субъективное значение. Расширение и омассовление таких несоответствий, когда “вещи” подчиняют “человека”, а усовершенствование средств материально-телесного существования людей заменяет духовные цели жизни, стало одним из самых существенных признаков так называемого “общества потребления”, глубинные истоки которого следует искать именно в Ренессансе. Из того же корня растут и такие, столь различные по видимости, явления, как позитивизм или оккультизм, фашизм или демократия, марксизм или фрейдизм. И путь от оптимистически мажорного лозунга “Человек – это звучит гордо” до деструкции человеческого облика в пессимистически минорной формуле “Человек человеку – волк” (или, как сейчас еще добавляют, – свинья), до превращения “титана” в марионетку “невидимой руки” Адама Смита, в куклу анонимных экономических сил, в психоаналитический “мешок”, наполненный физиологическими стремлениями под контролем либидо, хотя и пестр и извилист на поверхности истории, но неуклонен и последователен в ее глубинных метаморфозах.

Решающим этапом на этом пути от Возрождения к Нигилизму стала эпоха Просвещения, начиная с которой мир начал гораздо более быстрыми темпами погружаться в состояние фундаментальной метафизической раздвоенности и социально-антропологической шизофрении. Новая, без оглядки на авторитеты, самоуверенность “природного разума”, все более раздроблявшая “цельное человеческое существо” и разветвлявшая его специализацию, приводила и к новым парадоксам в представлениях человека о самом себе. Говоря словами А.Ф. Лосева, в новой картине мира “человек должен был превратиться в ничтожество и только бесконечно раздувался его рассудок”. “Научные” парадигмы “раздувшегося рассудка”, прокладывали путь невнятных социальных проектов Нового времени, утопический гуманизм которых не учитывал нигилистических последствий материалистического принижения человека как “подобия Божия” и опоры на его естественность.

И иного результата по большому счету нельзя было ожидать, ибо в подкладке такой “естественности”, очередного витка гуманистической риторики, республиканских и демократических новшеств заключалось реальное содержание упомянутой выше гоббсовской формулы “человек человеку – волк”. Если личность, со всеми своими духовными чувствованиями и нравственными переживаниями, сводит собственное бытие, опираясь на выводы “природного разума”, лишь к природному существованию и выводит его (в теории эволюции) из какой-нибудь амебы и протоплазмы (это все равно, замечает С.Л. Франк, как если бы мы сказали, что круг постепенно развился из треугольника или точки), тогда нелепо и нелогично надеяться на практическое осуществление каких бы то ни было привлекательных общечеловеческих лозунгов.

Ренессансное преувеличение величия отделившегося от Бога и “независимого” человека стало опасным креном в сторону его необоснованного самообожествления в пределах самодостаточного натурализма, в сфере которого как бы парадоксальным образом снижалось его представление о своей собственной природе. Принципиальное отсутствие интереса к трансцендентным и благодатным началам христианства при одновременном нечувствии неизгладимых последствий первородного греха и действия “внутри мира” темных страстей, непостижении онтологической немощи человека и злоупотреблений его свободы, способной в прометеевском порыве избрать зло и ад своим идеалом, стало существеннейшим просчетом возрожденческого “титанизма” и проложенного им исторического русла. Рамки природной самодостаточности и антично-возрожденческой аксиомы “человек есть мера всех вещей” не позволяли сосредоточиться на коренной расколотости и двойственности бытия, его широко и глубоко понимаемой оборотной стороне, его “разрывах” и “пропастях”. В статье Г.В. Флоровского “Метафизические предпосылки утопизма” говорится о том, что антично-возрожденческая мысль не могла выйти из пределов мира сего и преодолеть натуралистическое представление о Боге как об имманентной космической силе, а о Провидении – как о законосообразной сплошности мира. Он считает, что эта мысль больна не “меонизмом”, а, напротив, уравнительным объективизмом, в чем видит невменяемое замутнение источников и искажение целей творческой деятельности. “Одержимость миром заставляет