наукообразными построениями, к господству рационализма и эмпиризма, к занятости сознания проблемами безличной субстанции, а не смыслом личного существования, к выделению на передний план гносеологии, логики, теории науки, феноменологии, различного рода методологических вопросов. В результате, философское знание становилось все более дробным и специализированным, бытие оказывалось в плену рационалистических представлений, человек “скукоживался”, говоря словами Достоевского, до “усиленно сознающей мыши”, разбухший рассудок в оскудевающей душе которой мог действовать лишь в русле одностороннего развития научно-материалистического “флюса”.

Русская философия изначально стремилась освободиться из оков рационализма и эмпиризма, позитивизма и утилитаризма и раскрыть необоснованность претензий секуляризированного автономного разума на окончательную системную завершенность, научный абсолютизм который тем самым, говоря языком Паскаля, в философских сектах ограничивает, обедняет и обеспложивает многогранную полноту, широту и сложность, глубину и высоту реальной действительности. “В настоящее время, – писал в 1911 году И.А. Ильин, – философия переживает тот момент, когда понятие прожило свое богатство, износилось и протерлось внутренне до дыр. И современные гносеологи напрасно выворачивают его, надеясь починить его как-нибудь или уповая на самочинное зарождение в нем своего содержания. Понятие голодает по содержанию все сильнее и сильнее, оно вспоминает те времена, когда в нем жило бесконечное богатство, когда оно само несло в себе бездну, понятие жадно тянется к иррациональному, к неизмеримой полноте и глубине духовной жизни. Не погибнуть в иррациональном, а впитать его и расцвести в нем и с ним – вот чего оно хочет; философия должна вспыхнуть и разверзнуть неизмеримые недра в себе, не порывая своего родства с наукой, то есть сохраняя в себе борьбу за доказательность и ясность. Вне этого ей останется или мучительное умирание на школьных станках, или захлебывание в набегающей пене эмпирической религиозности… Душа моя тоскует по синтезу глубины переживания с победною кристальностью формы и тянется… к тем героям, которые видели этот свет как желанный и путеводный. Есть тысяча видов и оттенков сочетания этих полюсов, но иного уже не захочет тот, кто коснулся и ожегся об этот свет”.

Внутреннюю “трагедию философии” (название одной из книг С.Н. Булгакова), вынужденную постигать “Непостижимое” (название одной из книг С.Л. Франка) и вмещать Абсолютное в рамки “протертых” понятий и относительных систем, остро чувствовали многие русские мыслители. “Как для любовника, – замечал, например, С.Н. Трубецкой, – возлюбленная кажется воплощенным идеалом и есть на самом деле лишь обыкновенная смертная – как бы ни были велики ее совершенства, так и каждая философская система не есть то абсолютное, за которое ее принимает философ. Но в этом инстинктивном самообмане есть истина… Философ ищет эту общую мудрость, эту Софию и любит ее в рамках своей системы. И он часто бывает нетерпим, односторонен, раздражается на ослепление других, ибо отождествляет свое идеальное представление с самим идеалом истинной мудрости. Такое смешение… заключает в себе одно из самых сильных и наглядных свидетельств в пользу идеала. Ибо источник философии есть влечение к этому идеалу, объективность которого ею предполагается”.

Абсолютное как таковое, сам объективный Идеал, а не его субъективные представления, высшая истинная мудрость, а не ее суррогаты, сам Свет, а не его многочисленные отражения – именно волевая устремленность к подобным пределам роднила с Паскалем и объединяла выдающихся отечественных мыслителей, как бы противопоставлявших тенденциям “сокращающего” наукообразного знания и обессердеченного разума духовную полноту человека и различные варианты высшего синтеза. “В отношении воли к разуму, – подчеркивал И.В. Киреевский, – есть некоторые тайны, которые до сих пор не были и, может быть, не могли быть постигнуты. Вообще, кажется, развитие разума в обратном содержании к развитию воли и в человеке и в народе. Я говорю о разуме логическом… Но так как в наше время, волею или неволею, человек мыслящий должен провести свои познания сквозь логическое иго, то по крайней мере он должен знать, что здесь не верх знания и есть еще ступень, знание гиперлогическое, где свет не свечка, а жизнь. Здесь воля растет вместе с мыслью”.

Волевой рост мысли русских философов был направлен на Богопознание и Боговоплощение, на истоки и последние смыслы бытия, истории и человеческого существования, а не на интеллектуальную инвентаризацию всех критик разума, как у Канта, или создание энциклопедии философских наук, как у Гегеля. Неприемлемы были для русского сознания и такие, скажем, логические выводы в системе последнего, в результате которых прусское государство или фигура Наполеона представали вершинными проявлениями мирового духа. Кант же, например, оценивался П.Я. Чаадаевым как апологет “Адамова разума” (искусственного и субъективного), установивший непереходимые перегородки между “верховной логикой” и “нашими мерками”, между миром “вещей в себе” и миром познаваемых явлений. На форзаце собственного экземпляра “Критики практического разума” Чаадаев написал, используя евангельские слова об Иоанне Крестителе как предтече Христа: “Он не был светом, но свидетельствовал о свете”. Свет этот, полагает русский мыслитель, воистину воссияет лишь тогда, когда будет оставлено “ложное учение об автономии человеческого разума” и сломаются установленные немецким философом перегородки через восхождение к самому свету, к самому источнику духовного начала, в лоне которого зарождается “высший разум”.

Оригинальная отечественная философия стремилась, словно вслед за Паскалем, в антагонистических обстоятельствах вернуться к утраченным трансцендентным началам, искать пути духовного восхождения к Свету, Источнику Жизни, пребывать мыслью, помнящей о Боге и Его связи с миром и человеком, обрести внутреннее единство чувства, разума и воли, тела, души и духа, достичь полноты “гиперлогического знания” в целостности существования. Как бы перекликаясь с И.В. Киреевским, А.Ф. Лосев уже в двадцатом веке подчеркивал, что внутреннее строение русского философского мышления в своих неповторимых течениях и направлениях предполагает сверх-логическую и сверх-систематическую картину мира и человека. Подобные коренные особенности укрепляли в отечественной мысли незыблемые столпы для “утверждения Истины”, обусловливали ведущую роль понятий “Всеединства”, “Софии Премудрости Божией”, “Богочеловеческого процесса”, “Богочеловечества”, “Соборности”, “Божественной Благодати”, подготавливали критику “отвлеченных начал” и созидание “цельного знания”, заставляли отдавать предпочтение “внутреннему просвещению” перед “внешней образованностью” и определять “смысл творчества” и содержание “общего дела”, окрашивали “уединенные” мысли и “тихие думы”. В русской философии главные вопросы всего бытия и повседневные проблемы конкретного индивида, пристальное исследование мира отдельной личности и озабоченность судьбами России и Европы, всего человечества не отделимы друг от друга. Она всегда была направлена на выявление и соблюдение иерархии духовных и нравственных ценностей, на твердое различение добра и зла, на соборное единение людей поверх условных форм и социальных барьеров. Поэтому в самобытной отечественной мысли, развивавшейся преимущественно вне “школьных”, “схоластических”, “профессиональных” систем, на передний план выходили христианская метафизика, онтология, антропология, этика, философия истории и культуры, а не разнообразная и утончающаяся проблематика теории познания. Отсюда и