– Заладил: вспомни да вспомни! Помню я всё! Как люди гибли. Как Деклан у меня на руках умер. Я в своих друзей стрелять не намерен. Убеждения хороши до тех пор, пока не превращаются в оправдание братоубийственной войны. Любой раскол уже сам по себе поражение. Так-то, Бен.

– Кто ты такой есть, Томас Смит? – В голосе Бена сквозил неподдельный, почти мистический ужас. – От твоих слов Шон МакДиармада небось в гробу переворачивается!

– Я – ирландец. И я не подниму оружие против другого ирландца. Никогда. Вне зависимости от того, примут Договор или не примут.

– Слабак ты, Томас, – процедил Бен. – Энни вернулась. Кстати, где ее нелегкая носила? Энн, тебя спрашиваю, где пропадала? – На секунду он перевел взгляд с Томаса на меня, лицом изобразил омерзение. – Впрочем, какая разница? Я говорю, Томас, тебя при ней развезло, куда только порох твой девался? Вот бы Деклан поглядел на вас обоих! – Бен сплюнул себе под ноги – плевок шлепнулся тяжело, будто жирный слизень. Бен отвернулся и зашагал прочь, не забыв махнуть рукой, мол, хватит, сыт по горло тем, что видел и слышал.

– Твоя матушка будет рада тебе! – крикнул Томас, всё еще надеясь уладить дело. – Давненько ты не заглядывал, она соскучилась. Иди в зал, поешь, выпей. Отдохни. Рождество все-таки. Будь моим гостем.

– Гостем? На пару с Коллинзом? – Бен повел рукой на окна, за которыми виднелись силуэты танцующих. В одном окне, совершенно черный против света, ясно вырисовывался Майкл. Рядом с ним я узнала фигуру Дэниела О'Тула. Судя по жестикуляции, эти двое вели оживленный разговор. – Хоть бы кто Большому Парню шепнул: не маячь, а то, неровен час, пулю словишь.

Томас от такой почти не завуалированной угрозы окаменел. Через мгновение опомнился, крепче прижал меня к себе – и вовремя, потому что ноги мои подкосились. И тут в кустах раздался щелчок взводимого курка – этот звук ни с чем не спутаешь. Из своего укрытия шагнул Фергюс: папироса прилипла к губе, походка вразвалку – странный контраст со змеиным холодом в глазах и с блестящим револьверным стволом, направленным на Бена Галлахера.

– Кишка у тебя тонка, – небрежно бросил Фергюс, не снисходя даже до презрения к противнику.

Бен вздрогнул, рука сама собой легла на пояс.

– Даже не пытайся, – процедил Фергюс. – В доме полно порядочных людей. Не порть им Светлый праздник.

Бен опустил руки по швам.

– Если ты намерен войти в дом, сначала я заберу у тебя ствол – ты ведь именно ствол сейчас выхватить хотел, да? – зловещим тоном продолжал Фергюс. – Если ты в дом не пойдешь, я всё равно тебя обезоружу. Для твоей же пользы, чтоб ты до утра дотянул. А вообще, ехал бы ты в Дублин.

Фергюс пожевал губами, папироса упала, и он, не опуская глаз, втоптал ее в землю. Шагнул к Бену, спокойно и деловито обыскал его, отнял нож, спрятанный за голенищем, и пистолет (кобура висела на брючном ремне).

– У Бена тут мать и племянник. Он член семьи, – пояснил Томас.

Фергюс только хмыкнул.

– Это мне из разговора стало понятно. Слышь, ты, дядюшка Бен! Хочешь с родными повидаться – чего тогда по кустам шныряешь, а?

– Ну да, я пришел матушку навестить, – обиженно заговорил Бен. – Взглянуть на свою невестку, которая из мертвых восстала. С племянником повозиться да вот с Томасом потолковать. Я уже пятое Рождество в Гарва-Глейб встречаю. Не знал я, что Коллинз тоже тут. Пока не решил, оставаться или нет.

– А Лиам? Лиам тоже приехал? – вымучила я. Сама знала, что голос дрожит, и Томас это почувствовал – напрягся весь.

– Нет, он в Йогале. Пока сюда не собирается. Работы невпроворот. Война на носу, – нехотя отвечал Бен.

– В Гарва-Глейб войны нет и не будет, – отрезал Томас. – По крайней мере нынче. Ты меня понимаешь, Бен?

Бен кивнул, заиграл желваками. Лицо выражало отвращение и ненависть к нам троим.

– Зайду повидаюсь с матерью и с Оэном. Переночую на сеновале. Утром меня здесь не будет.

– Давай, топай впереди меня, и без глупостей, – скомандовал Фергюс. – Если что – стреляю. – Действительно, он держал Бена на мушке. – И не вздумай к мистеру Коллинзу приближаться.

24 декабря 1921 г.

На рубеже веков – девятнадцатого и двадцатого – что-то изменилось в Ирландии. Я бы назвал произошедшее культурным возрождением. Мы по-прежнему, как привыкли с детства, пели старинные песни и слушали легенды, но теперь в них стал открываться новый смысл. Нас, всех вместе и каждого в отдельности, обуревали предчувствия. Если раньше мы просто гордились ирландской историей и культурным наследием, а также легендарными предками, то теперь гордость переродилась в настоящее благоговение. Нас всех – меня, Мика Коллинза, Бена, Лиама и Деклана Галлахеров – учили любить Ирландию. Но вот двадцатому веку почти сравнялось двадцать два года, и я впервые в жизни задумался: а что это значит на самом деле?

После конфронтации с Беном Галлахером мы – Энн и я – в дом не пошли. Мы остались на воздухе. Обоих колотила нервная дрожь.

Чуть успокоившись, Энн прошептала:

– Неуютно мне в этом мире, Томас. Другая Энн его понимала, а я никогда не пойму.

– О каком мире вы говорите, Графиня?

Я задал вопрос, отлично зная, что Энн имеет в виду.

– О мире Бена Галлахера и Майкла Коллинза. В этом мире люди из одного лагеря в другой переходят запросто, будто улицу пересекают. Мне известно, каков будет итог, но даже эта информация не дает понимания.

– Очень странно, Энн. Почему так происходит?

– Постараюсь объяснить. Ты, Томас, в этой реальности жил и продолжаешь жить. А для меня Ирландия – нечто почти сказочное. Баллады, легенды, мечты. Я всегда знала лишь ту Ирландию, которую был готов открыть мне Оэн. А в его случае эмиграция сгладила острые углы, затянула дымкой всё плохое и страшное. Наверно, это нормально – каждому человеку иметь собственную картинку. Только мне картинка с подписью «Ирландия» досталась из вторых рук. Я не видела и не могла прочувствовать ни ужасов угнетения, ни противоречий революции. Никто не учил меня ненавидеть.

– По-твоему, нас этому учили?

– Да.

– Вовсе нет. Нас любви учили, а не ненависти.

– Любви? К чему конкретно?

– К свободе. К национальной самобытности. К лучшему будущему для Ирландии. К самой Ирландии, наконец.

– И что вы станете делать с этой любовью? Я молчал, и Энн ответила за меня.

– Не знаешь, Томас? Зато я знаю. Вы ополчитесь друг на друга. Сказать почему? Потому, что вовсе не Ирландию любите. Вы любите представление об Ирландии, а оно у каждого свое.

Мне оставалось только головой мотать, дескать, нет, ничего подобного. В груди полыхал священный гнев на угнетателей, саднила боль за мою многострадальную Родину. На Энн я даже глядеть не хотел. Энн свела мои патриотические чувства к мечте, мало того что несбыточной, так еще и какой-то экспортной. Правда, через несколько минут Энн раскаялась, поцеловала меня и попросила прощения.