Мы завернули наше творение в нарядную бумагу, перевязали бечевкой, написали сверху «Для Майкла» и поместили под елку, где уже находились многочисленные свертки – подарки для О'Тулов и остальных гостей. Визит святого Николаса, как всегда, ожидался не ранее, чем Оэн ляжет в постель. С моей стороны Оэну предназначался миниатюрный автомобильчик – тот самый, из ломбарда, точная копия автомобиля Томаса. Томас лично смастерил кораблик – красный, как в «Приключениях Оэна Галлахера».

Вдобавок в Гарва-Глейб пришла посылка – фотографии со свадьбы в отеле «Грешэм». Мне удалось перехватить конверт и вскрыть его без свидетелей. Снимок, который Оэну предстояло хранить всю жизнь, – мы с Томасом, прервавшие объятие за миг до вспышки, – я поместила в золоченую рамку, понимая, что завтра утром Оэн особенного восторга не ощутит, зато оценит подарок, когда повзрослеет. Второй снимок, с улыбающимся Майклом, также отправился в рамку. Его я решила подарить Томасу. Именно в «Грешэме» я впервые озвучила свои к нему чувства, именно в тот вечер, только позднее, раскрыла и свою суть. При взгляде на фотографию, при мысли о значимости события мурашки по спине побежали.

Гарва-Глейб превратилась в страну чудес. Во-первых, сверкала – огнями, натуральными, от свечей, и электрическими, а также полированными подлокотниками и столешницами, начищенными стеклами и посудой. Во-вторых, благоухала, возбуждая аппетит на все угощения разом. О'Тулы поставили несколько елок, каждую украсили ягодами, лентами, свечками, так что к ароматам из кухни примешивался аромат еловой смолы. Без тени удивления я узнала, что Томас каждый год приглашает всех соседей, нанимает музыкантов и запасает провизию на добрую тысячу ртов. Праздновать обычно начинают ближе к вечеру и веселятся до полуночи, после чего кто-то из гостей идет слушать Рождественскую мессу, а кто-то, усталый, отправляется спать.

Около пяти вечера к Гарва-Глейб стали съезжаться фургоны, грузовики, автомобили и повозки. Особняк, этот сияющий куб, из глубин которого слышались музыка, звон посуды и оживленные голоса, так и манил, так и притягивал каждого. Бальный зал, в течение целого года запертый, открыли, пыль обмели, полы вымыли и натерли воском, стены увешали гирляндами. Внесли столы и уставили их всевозможной снедью. Преобладали пироги с начинками, но были и кексы, и индейка, и мясо с пряностями, и картофель во всех видах, и, конечно, хлеб. Еда, ясное дело, не могла оставаться горячей в течение праздника, но никто на это не сетовал – каждый знай челюстями работал в перерывах между танцами и разговорами, благодарный за возможность отвлечься от ежедневных проблем. Вокруг Майкла Коллинза сгруппировалось изрядно народу, но примерно столько же не подошли к нему, даже не кивнули, словно его и вовсе не было в комнате. Вот так вот. Еще и Договор не принят и не отвергнут Парламентом, а люди уже разделились на тех, кто считает Майкла миротворцем, и тех, кто видит в нем поджигателя гражданской войны. Немало соседей Томаса, неизменно приезжавших к нему на Рождество, в этом году проигнорировали приглашение, узнав, что в Гарва-Глейб гостит Майкл Коллинз. Такие вести распространяются со скоростью пожара, и именно семья Карриган, чей дом в июне спалили черно-пегие, отказалась праздновать вместе с Томасом. Ожоги Мэри Карриган зажили, но не зажило ее сердце. К чему ей и Патрику Карригану мир с Британией? Им правосудие нужно, месть за убитого сына.

А Томас, между прочим, лично ездил их приглашать. Услышал в ответ ледяное «Благодарствуем» и получил довесок:

– Англии на верность присягнуть? Не дождется! Мы сами не кланяемся и с теми, которые кланяются, хлеб не преломляем!

Получилось зловеще; отголоски «предупреждения» звенели у Томаса в ушах всю обратную дорогу и стали причиной нового беспокойства: как бы план, имевший целью отдых для Майкла, не обернулся для него новыми отрицательными эмоциями. Действительно, Майкл рисковал не найти покоя даже здесь, в Дромахэре. И Томас, вернувшись от Карриганов, битых полчаса перемещался по залу, умоляя не затевать споров, вообще не говорить о политике хотя бы в Рождество. Кто воспользовался его гостеприимством, тому следует проникнуться духом Светлого праздника; если же мир никак не воцаряется в сердце, обладателю такого сердца лучше дома сидеть. Так – пока что без скандала – и происходило размежевание гостей.

Стемнело, и Томас попросил меня поведать о рождении Иисуса и зажечь свечи на подоконниках. Для ирландца-католика свеча в окне имеет глубокий смысл. Прежде всего, сигнализирует Деве Марии и святому Иосифу, что в данном конкретном доме их ждут. Во-вторых, еще со времен действия так называемых Карательных законов, когда служить мессы запрещалось, католические семьи с наступлением сумерек выставляли в окнах свечи – знак для странствующего священника, что здесь он найдет пристанище.

Меня слушали молча. Свечи я зажигала, кожей ощущая пристальное внимание. Бедняге Майклу тоже досталось несколько неодобрительных взглядов: ишь, мол, как веселится, бокалом размахивает, раскраснелся, разлохматился – забыл, что ли, о горестях народа, о бедах Отечества? С одного боку Майкла прикрывал Джо О'Рейли, с другого – Фергюс, человек без фамилии, зато с пистолетом, который топорщился у него в заднем кармане. Морковно-рыжий и худосочный, Фергюс не производил впечатление парня, с которым лучше не вступать в конфликт. Его ледяные глаза так и бегали – с лица на лицо, с окна на дверь. Томас велел О'Тулам не чинить Фергюсу препятствий, если он вздумает пройтись по дому или двору – ведь он здесь, чтобы защищать Майкла Коллинза. Да-да, Майклу небезопасно даже в милом, уютном Дромахэре.

После угощения столы раздвинули, и начались танцы. Певец явно пытался кому-то подражать, причем без особого успеха, голос звучал театрально. Зато музыканты играли от души. Их задор передался и гостям. Мигом образовались пары, закружились, расходясь и сходясь. Дети затеяли догонялки прямо среди танцующих. Напрасно Мэйв и Мойра пытались организовать для них игру – возглавляемые Оэном, расшалившиеся по его примеру, дети продолжали беготню, путались под ногами и, должна признать, немало способствовали разрядке атмосферы.

– Я тебя полюбил против воли своей, против воли… – неубедительно подвывал певец, я же смотрела на бокал пунша и жалела, что нет колотого льда.

– Энни, можно тебя пригласить?

Ну конечно: Майкл Коллинз.

– Мистер Коллинз, вы наверняка помните, что я неважно танцую.

– Ты про свадьбу в «Грешэме»? Не скромничай. Вдобавок я наслышан, как ты отплясывала с покойным Декланом. И вообще, хватит уже звать меня по фамилии. У нас отношения давно перешли с официальной стадии на дружескую.

Сказав так, Майкл подхватил меня за талию и повлек в круг танцующих. Я только вздохнула. Конечно, другая Энн Галлахер была отличной плясуньей! Хоть бы только мне не проколоться на своем неумении. Я училась танцевать, честно. У себя в манхэттенской квартире. Без свидетелей. Ничего путного не вышло. Руки дергались, как у марионетки, а что до ног, я только пальцы сбивала. Музыку слышало мое сердце, оно же ей подчинялось, в отличие от неловкого тела. Оэн говорил, я слишком много перечувствовала – танцору чувства не на пользу. «Музыка тебя захлестывает, Энни, ты в ней, как котенок, тонешь. Это всякому видно» – вот его слова.