Наверно, Оэн был прав. Только я от его правоты комплексовала ничуть не меньше.

– Да я всё перезабыла, Майкл. Все движения, – взмолилась я.

Майкл не смутился.

Тут певец оставил потуги изобразить нечто томно-современное и завел песню народную, всем известную. Скрипки отреагировали с неподдельной радостью – замяукали, завизжали. Послышалось хлопанье и притопывание. Я поняла: такого темпа не удержу. Опозорюсь. Пробормотала: «Извините, Майкл» – и ретировалась. К счастью, Майкл и сам обо мне забыл. Его внимание было приковано к Томасу, которого несколько человек выталкивали в круг.

– Давай, Томми! – гаркнул Майкл. – Покажи всем, как ирландские парни пляшут!

Томас улыбался. Он готов был пуститься в пляс даже и без подначек – а подначки летели со всех сторон. Я застыла, как в трансе. Скрипка вывела особо пронзительную ноту – и Томас отозвался, отреагировал зажигательнейшей чечеткой. Как завороженная, я смотрела на него – героя ирландских легенд, ожившего в нарядном бальном зале. Через мгновение Томас вытащил в круг Майкла. Впрочем, Майкл и не сопротивлялся, у него тоже пятки горели. Томас, румяный, взъерошенный, с блестками пота на лбу, всё плясал. С каждым новым па голова моя кружилась сильнее, а ноги подкашивались от ощущения безнадежности.

Вот мне тридцать один год. Немало. Я давно не невинная девочка. Я никогда не бредила певцами или актерами – словом, теми мужчинами, которых могла знать только с обложки. Томаса Смита я знаю изнутри. Я люблю его. Отчаянно, горячо. Но любовь эта ничем не отличается от вздохов по какому-нибудь поп-идолу, потому что у нее нет будущего. У нас с Томасом нет будущего. Всё может исчезнуть в любой момент. Я проснусь, чудесный сон растает – и вернуть его я не сумею.

Казалось бы, мысль не новая – страх всё потерять терзал меня с тех пор, как я была выужена Томасом из Лох-Гилла. Но здесь, в блистающем зале, среди веселых людей, страх поднялся, подобно чудовищной волне. Мгновение – и я накрыта с головой, дышать нечем, в глазах темно. Я залпом допила пунш – не помогло. Пульсация ужаса в висках никуда не делась, а наоборот, прибавила децибелов. Удары уподобились голосу гонга. Я поспешила к дверям. Сначала просто шла быстрым шагом, но, достигнув дверного проема, сорвалась на бег. Ибо эхо пульсации билось о стены и возвращалось ко мне, удесятеренное, и пинало, и гоняло меня, словно мячик для настольного тенниса, – туда-сюда, туда-сюда. Скорее, скорее на воздух! Не помню, как очутилась в холле, как открыла парадную дверь, как сбежала с крыльца – и вот стою на подъездной аллее, прильнув к вековому дубу. Хорошо, что кора такая шершавая – легче удерживаться в реальности; хорошо, что дуб такой могучий и так крепко врос в землю – будет мне якорем.

Вечер был ясный, с морозцем. Я тянула ноздрями сладкий воздух, пыталась прочувствовать весь его путь к легким. Вот так. Медленнее. Может, уймется бешеный пульс. Может, отпустит неистовый зуд под кожей. Я подставила лицо ветру, закрыла глаза, крепче обняла ствол.

Не прошло и нескольких минут, как за спиной раздался милый голос:

– Энн, что с тобой?

Томас, еще разгоряченный после танцев, с закатанными рукавами, без сюртука, растрепанный, приблизился ко мне, остановился в замешательстве.

– Бриджид сказала, ты из дому выскочила, будто на тебе платье вспыхнуло. Что случилось, девочка моя?

Я не ответила. Не рискнула рот раскрыть – слезы, практически булькавшие в горле, неминуемо пролились бы, а мне истерика была без надобности. Меж деревьев блеснуло озеро. Внезапно захотелось пройтись по берегу – вот, гляди, Лох-Гилл, я тебя не боюсь, ты до меня не доберешься! А что, неплохая мысль. Может, от такой прогулки во мне мужества прибавится. Я отлипла от дубового ствола и двинулась на ледяное фосфорическое свечение, ведомая дерзостью отчаявшейся души.

– Энн, ты куда?

Томас успел перехватить мою кисть. В голосе сквозил страх. Он возник по моей вине, я вдруг возненавидела себя за то, что причиняю страдания любимому человеку.

– Ты чего-то боишься, я же чувствую. Откройся мне, милая.

Я остановилась, подняла взгляд. Руки взлетели к щекам Томаса, кончики больших пальцев соединились посередке его подбородка, прямо на восхитительной ямочке. Томас взял меня за запястья и чуть повернул голову, чтобы губами прильнуть к моей ладони.

– Графиня, вы вроде попрощаться пытаетесь. Мне это не по душе.

– Нет, вовсе нет! – горячо возразила я.

– Тогда в чем дело? – Томас отпустил мои запястья, но лишь для того, чтобы скользнуть ладонями по моему торсу и сомкнуть их на моей талии. Когда это было сделано, Томас привлек меня к себе.

Я вдохнула поглубже. Как объяснить Томасу, что мое счастье с ним имеет очень четкие границы? Только я их не вижу – я их на слух определяю, по несмолкаемой пульсации озерных волн. С наступлением темноты зов делается настойчивее, скрывать его почти невозможно.

– Не хочу, чтобы ты исчез, – прошептала я.

– О чем ты говоришь?

– Если я вернусь – или хоть попытаюсь вернуться, – ты исчезнешь, Томас. Куда бы меня ни занесло, я буду существовать, а вы с Оэном – нет. Вот почему мне страшно.

Чудовищный гонг снова загрохотал в висках, и я прильнула к Томасу. Я уткнулась лицом ему в плечо и стала вдыхать его запах – живой, теплый.

– Ну так не возвращайся, Энн, – прошептал Томас, жарко дыша мне в темя. – Останься со мной.

Я подавила порыв возразить, прямо сказать Томасу: в твой замечательный план вкралась фатальная погрешность. Куда легче было прижаться к нему, удовлетвориться его уверенностью. Вдруг напрасно я мудрю? Вдруг план сработает за счет своей дивной простоты?

Запрокинув лицо, я поймала взгляд Томаса. Я пыталась говорить глазами. Пусть Томас уверится: если у меня действительно есть выбор и он в том, чтобы остаться, – я остаюсь.

– Томас, я люблю тебя. Мне кажется, я тебя полюбила заочно – когда читала твой дневник, когда впервые увидела твое фото. Правда-правда. Помню, дедушка показал мне фотокарточку и говорит: «А это Томас Смит», так вот у меня в душе что-то произошло. Перевернулось что-то.

Томас не перебивал меня ответными признаниями. Он просто слушал. Он смотрел сверху вниз, и взор его был нежен, губы – еще нежнее, и нежнейшим из всех возможных было прикосновение ладоней к моей спине. Томас держал меня крепко, но и я ощущала потребность держаться за него. И вот мои пальцы, стиснутые судорогой страха, скользнули ему под рубашку. Кожа, гладкая, чуть влажная от свежего пота, сердце, гулко бьющееся в моих ладонях, – Томас принадлежал мне всецело, пусть лишь в это единственное мгновение.

– А потом буквы на бумаге и лицо на фотографиях превратились в человека. Живого. Осязаемого. Идеального. – Я сглотнула колючий ком. – И я влюбилась. Почти мгновенно. И без оглядки. Не потому, что любовь, как говорят, слепа. Она не слепа, она – ослепительна. Ей свойственно высвечивать в человеке самое лучшее. Она и тебя словно изнутри высветила. Я только взглянула на тебя – и поняла о тебе всё. Я поняла, что ты преданный друг, порядочный, самоотверженный, щедрый душой человек. За это я тебя полюбила. Мое чувство растет с каждым днем. Оно уже во мне еле помещается, я вздохнуть боюсь – вдруг расплескаю? Это страшно – любить с такой силой. Потому что люди хрупки и уязвимы. Тебе придется держать меня покрепче, Томас, а то любовь взорвет меня изнутри. Или поднимет в воздух и унесет куда-нибудь… например, к озеру.