– У вас еще что-нибудь есть?

– У нас все, – закашлялся я, почувствовав его участие.

– Что ж, мы услышали достаточно, – сказал Берри. – Мы услышали более чем достаточно. Нам просто не хотелось, чтобы это прослушивание заканчивалось.

* * *

Мы взяли перерыв, и я дал секретарше – молодой женщине по имени Мэри – немного денег, чтобы она заказала для всех сэндвичи и торт по случаю дня рождения Ли Отиса. Берри с сестрой провели нас с Эстер в кабинет Берри и закрыли за собой дверь. Я не стал оглядываться – не хотел видеть, что при этом испытали братья. Берри откинулся на спинку своего кресла, широко расставив ноги и уцепившись руками за колени. Взгляд у него был отрешенный. Миссис Эдвардс тоже села, а Эстер опустилась в кресло рядом с ней. Я сидеть не мог и, сунув руки в карманы, прислонился к стене.

– Знаете, мы ведь все стремимся к лучшему, да, Ламент? – тихо произнес Берри. – Все меня критикуют… говорят, я стараюсь представить своих артистов-афроамериканцев счастливыми, довольными и жизнерадостными, без всяких проблем.

Я воздержался от комментариев, и Берри продолжил:

– Но люди не желают слушать тяжелую, грустную музыку. У всех хватает собственных проблем и неприятностей. Люди хотят слышать в музыке надежду. Они жаждут зарядиться положительными эмоциями. Они хотят танцевать. Я не смогу никому помочь – ни своим артистам, ни своей семье, ни этой компании, – если не буду требовать определенного стандарта. Мы должны быть лучше всех остальных, – повторил Берри. – Я задаю здесь направление. А люди… да, пусть они смеются, издеваются и называют меня увеселителем толпы. Да, черт возьми, я такой! Но именно это делает хорошая музыка. Она веселит сердца. Ублажает уши. Доставляет наслаждение глазам. Радует душу. И люди возвращаются за тем, что приносит им удовольствие.

– Уж и не знаю, радуем мы людей или нет, – тихо сказала Эстер, и я, оторвавшись от стены, встал за ее креслом, положив руки ей на плечи.

Брат с сестрой молча проследили за нами, и Берри подавил вздох:

– Что ж… вы волнующие. Вне всякого сомнения. Да из-за вас двоих, вместе… вся эта студия готова была запылать ярким пламенем. Теперь я понимаю, почему вас засадили в тюрьму. Вопрос общественной безопасности, – сказал Берри, внезапно рассмеявшись.

– Я не могу поверить в это! Вас посадили в тюрьму! – прошептала миссис Эдвардс, качая головой. В отличие от брата, она не засмеялась; ее подбородок окаменел, а взгляд сделался тяжелым.

– Сэмми Дэвис – младший женился на белой женщине, – сказал Берри. – А Перл Бейли вышла замуж за Луи Беллсона – лучшего белого барабанщика из всех, кого я встречал. Так что вы не будете первой межрасовой парой в мире шоу-бизнеса.

– Но вы не сможете пожениться здесь, – вставила миссис Эдвардс. – Если это именно то, что вы намеревались сделать.

– Здесь это противозаконно? – спросил я.

В некоторых штатах такие браки не разрешались законом. Да что уж там в некоторых. Во многих! Мани был прав.

– Законов, запрещающих межрасовые браки, нет. Но хотя бы один из вас должен быть жителем этого штата. А вы таковыми не являетесь. В Чикаго вам потребуется лишь какой-нибудь документ, удостоверяющий, что вам уже есть 18. И придется лично обратиться в канцелярию суда. Подать прошение. Они выдадут вам разрешение, но оформить брак вы сможете только на следующий день.

– Миссис Эстер Горди-Эдвардс знает свое дело, – хмыкнул Берри. – Она окончила Гарвард. И вышла замуж за политика, вам же это известно, да? В этом году она участвовала в работе Национального съезда Демократической партии – первая негритянская женщина, ставшая избранным делегатом. – Берри отчеканил резюме сестры так, словно он и гордился, и одновременно поддразнивал ее.

В ответ миссис Эдвардс закатила глаза, как это делала Эстер, реагируя на реплики братьев. И, глядя на обоих Горди, слушая их, отдаваясь на их волю, я вдруг расслабился.

– Берри пытается вам сказать, что мы придерживаемся высоких стандартов, – сказала миссис Эдвардс. – Мы должны делать то, что считаем лучшим для нашей компании и наиболее целесообразным в долгосрочной перспективе. Если мы хотим, чтобы она развивалась. Но нам нужны деньги. И нам необходимо привлечь к себе внимание. Вы можете дать нам и то и другое прямо сейчас.

– Грядут рождественские праздники. Традиционно поначалу бывает затишье, а потом – на Рождество – все приходит в движение. У нас запланировано множество концертов, но студийное время не так сильно забито, – начал Берри. – Так что девять-десять дней для записи мы сможем выделить.

– Это все, что нам нужно, – сказал я, пытаясь не показывать своего облегчения.

– Но это не все, что мне нужно, – откровенно признался Берри. – Я хочу, чтоб на этом альбоме значился «Мотаун». Я готов продвигать все что угодно, лишь бы лейбл развивался. Моя студия звукозаписи будет доступна вам две следующие недели. Вы можете работать даже по ночам, если нужно. Но я хочу, чтобы лейбл «Мотаун» стоял на конверте.

– Нет, Горди, нет. Я заплачу тебе за время записи большие деньги. Только не это, – сказал я.

Плечи Эстер под моими руками напряглись, и я легонько сжал их, словно извиняясь.

– Я всегда знал, что ты – находка. Это мне следовало бы заплатить тебе за продвижение пластинок «Мотаун». Черт! Я же пытался в свое время нанять тебя на работу! Я знаю твою подноготную и твое окружение.

– Дело не только в цвете кожи. Тут и криминал, и политика, и секс. Да все, что не так с этим миром, – возразил я.

– Думаешь, я не знаю, что не так с этим миром, Ламент? – фыркнул Берри. – Я хочу, чтобы на твоем альбоме было написано: «Мотаун».

– Я уже обращался к одному независимому производителю винила. Парень согласился записать для меня несколько синглов. Так вот, его мастерская сгорела дотла.

– Мы не штампуем копии здесь, – отмахнулся от моего предостережения Горди. – Я только что подписал контракт с «Саузерн Пластике» в Теннесси. Они готовы выпускать все пластинки «Мотаун». И кого-кого, а «Саузерн Пластике» никто не спалит. Иначе об этом узнает весь мир и тем, кто это сделает, будет, мягко выражаясь, неловко. Это маленькие фирмы можно сжигать, и на это никто не обратит внимания.

– Они могут превратить в пепел вашу студию, – сказал я.

– Никто нас не испепелит, – вмешалась миссис Эдвардс. – Но, по-моему, вам лучше рассказать нам всю историю. С самого начала.

И я рассказал, а Эстер периодически добавляла комментарии. В подробности я не вдавался и о дяде или своей семье говорить не стал. Упомянул лишь о дружбе отца с Бо Джонсоном. Глаза обоих Горди расширились, когда мы с Эстер произнесли имя Рудольфа Александера. Но когда все было сказано, они выглядели скорее заинтригованными, нежели напуганными.

– Тогда на кой черт ты все это делаешь, Ламент? – удивленно спросил меня Берри, и Эстер снова напряглась.

Она держалась пугающе спокойно и тихо, позволяя мне вести беседу, но разговор принял до боли личный характер.