Алиенора закрыла глаза. Сил не было даже думать. В душе царило лишь холодное отчаяние. Но утром она обязательно придумает, как вернуться в Антиохию.

Алиенора очнулась от глубокого сна под предрассветным небом, все еще усеянным звездами. Люди садились на лошадей. Ушибы давали о себе знать – она не могла пошевелиться.

– Верхом не поеду, – прошептала королева, когда к ней подвели вчерашнего коня. – Это невозможно.

К ней подошел Людовик и внимательно посмотрел безжалостным взглядом.

– Зря ты сопротивлялась Тьерри, когда он за тобой пришел, – произнес король. – Сама виновата, что так случилось. Некоторые скажут, что ты это заслужила, но я тем не менее выругал его за такое поведение.

– Я не стану с тобой говорить. – Она отвернулась. – У меня было право остаться в Антиохии.

Лицо короля исказила гримаса отвращения.

– Антиохия – рассадник зла! Ты знаешь, как о тебе отзываются люди? Ты знаешь, насколько запятнала свое имя, да и мое заодно? Тебя волнует, что ты сделала из Франции объект для насмешек?

Алиенора прикрыла веки, отказываясь отвечать. Все равно бесполезно.

Людовик шумно выдохнул:

– Мне нужно сохранить наш союз. Как я поведу армию, если ты в Антиохии замышляешь восстание против меня и сеешь смуту? Ты поедешь к Гробу Господню и обелишь свое имя. Не сомневайся, в Антиохию ты никогда не вернешься. Слышишь? Никогда!

Французская армия после воссоединения продолжала двигаться к Иерусалиму. Теперь путь пролегал через христианские государства, и путешествовать стало легче, но приближавшееся лето уже давало о себе знать жарой, а весеннее время безвозвратно ушло. Людовик по пути останавливался и молился в святых местах, пока они преодолевали две сотни миль между Антиохией и Иерусалимом. Из Антиохии пока не поступало известий, но молчание обжигало, как беспощадное летнее солнце, и Людовик постоянно оглядывался через плечо.

Королева путешествовала в паланкине, закрытом со всех сторон. Это устраивало Людовика – теперь она была рядом, но глаза не мозолила. Алиенора тоже не жаловалась, поскольку это отвечало ее настроению. Не нужно было ни с кем общаться, если не считать устройства на ночлег, когда ей требовались ширмы для омовения. Она могла побыть наедине со своими мыслями, пока ее тело восстанавливало силы. Людовик больше к ней не приближался после той ночи. Она понимала, что за ней неусыпно следят на тот случай, если она попытается повернуть обратно в Антиохию, но с каждой пройденной милей шансы на побег уменьшались.

На седьмой день пути Алиенора проснулась среди ночи. Что-то было не так. Ей приснился младенец с золотым пушком на головке, лежащей у ее груди. Она глянула в его крошечное личико, и в ту же секунду оно начало меняться: розовые щечки стали пепельно-серыми, яркие глазки потускнели. Ребенок безжизненно обмяк у нее на руках, а когда она прижала его к себе, обратился в прах. Алиенора села в постели и, задыхаясь, пощупала живот. Он был тяжелым и твердым как камень. Мягкие ручки и ножки, упиравшиеся в стенку утробы, больше не прощупывались. Она попыталась снова заснуть, но в конце концов оставила эту мысль и пошла к затухающему костру, у которого просидела до рассвета.

Людовик пожелал посетить святые места Ливана, включая то, где святому Петру вручили ключи от Царствия Небесного. Земля, известная как «долина ключей», здесь была свежей и зеленой. Наступил небольшой отдых от испепеляющей жары. Алиенора пыталась впустить чувство покоя в душу ради себя самой и ребенка. Людовик пребывал в прекрасном расположении духа, впрочем иначе и быть не могло, он ведь путешествовал как королевская особа, ему лишь нужно было с важностью выступать и казаться милостивым. Она издалека наблюдала за мужем: тот широко улыбался всем подряд, даже Тьерри де Галерану, которого, видимо, успел уже простить. Для него все было прекрасно в этом мире. Он перехитрил Раймунда Антиохийского и засадил Алиенору в зашторенный паланкин, где ей самое место. Там она не причинит никому вреда.

Внезапно королева почувствовала себя плохо. Подпрыгивающий паланкин напоминал ей лодку в море во время шторма, а кроме того, живот сковала боль. Началось все с пустякового недомогания, как при месячных, но постепенно боль усиливалась и вскоре уже напоминала родовые схватки.

– Нет, – охнула она. – Слишком рано!

Внезапно у нее отошли воды, они были окрашены кровью с зеленовато-черной примесью. Алиенора отодвинула занавеску и высунулась, чтобы окликнуть Амарию, которая передвигалась на муле рядом с паланкином.

– Мадам! – Амария велела носильщикам остановиться и заглянула внутрь паланкина. – Святая Мария! – выдохнула она, на секунду утратив самообладание.

– Никто не должен знать, – с трудом произнесла Алиенора. – Чего бы это ни стоило.

Амария покачала головой.

– Вам нельзя продолжать путь, мадам, – сказала она. – Придется найти для вас кров.

Служанка огляделась. Невдалеке от дороги стояла пастушья хижина. Небольшое убежище, сложенное из нетесаного камня, но ничего другого не было; до святыни, к которой стремился Людовик, оставался еще долгий путь.

– Королева нездорова, – сообщила Амария носильщикам паланкина. – Отнесите ее в ту лачугу, где я займусь ею.

– Мы не можем выйти из строя, госпожа, – ответил один из них.

– Тогда она умрет! – с жаром воскликнула девушка. – И виноватыми окажетесь вы. Делайте, что говорю!

– Но король…

– Я разберусь с королем. – Амария приосанилась. – Заболевание моей госпожи связано с тем недомоганием, от которого она страдала в Венгрии. А то, как ее вынудили покинуть Антиохию, только ухудшило положение.

Одержав верх над мужчинами, которые понесли паланкин к хижине, Амария послала оруженосца к Людовику с той же самой историей, а также велела явиться к лачуге Мамиле.

– Если ты верна моей госпоже, то помалкивай, – сердито прошептала она. – В случае расспросов скажешь, что у королевы кровотечение.

Девушка взглянула на нее со страхом, к которому примешалось сердитое возмущение.

– Мне прекрасно известно, какая у нее болезнь, – сказала Мамиля. – Но я не Гизела, я не предаю.

Вместе они помогли Алиеноре перебраться в хижину. Носильщики, услышав слово «кровотечение», старались держаться подальше. Амарии только того и нужно было. Прибыл гонец от Людовика с сообщением, что король намерен продолжить паломничество, а королева может отдохнуть, пока не наберется сил, чтобы присоединиться к главным войскам. С ней, однако, останутся охранники, которые разобьют лагерь рядом с хижиной. Гонец настаивал, что должен увидеть Алиенору и удостовериться, что она действительно больна, а не прикидывается, чтобы удрать обратно в Антиохию.

Он лишь бросил один-единственный взгляд на Алиенору, которая корчилась, лежа на соломе, и быстро покинул хижину.

Рядом с лачугой журчал маленький ручей, где Амария наполнила ведро свежей холодной водой. Потом разожгла огонь в каменном очаге. Вместо топлива там сложили кизяк, а у нее среди прочих припасов нашелся уголь. Она набила холщовый мешок соломой, чтобы сделать Алиеноре постель, а как только огонь разгорелся, сварила ей отвара, чтобы унять боль, хотя понимала, что такую боль унять невозможно. Кровь в околоплодных водах с зелеными пятнами фекалий нерожденного младенца означала неминуемую трагедию. Амария подозревала, что Тьерри де Галеран нанес Алиеноре не случайные удары, когда они покидали Антиохию.