Звонок Джона Вуда не стал для меня полной неожиданностью. Нет, только не после того ужасного вечера в начале 1974-го, когда Ник пришел повидаться со мной. Я никогда не видел, чтобы он так плохо выглядел: волосы были сальными, руки грязными, а одежда измятой. Что еще более нервировало — он был рассержен. Я говорил ему, что он гений и остальные с этим согласны. Так почему же тогда, настойчиво требовал ответа Ник, он не известен и не богат? Эта ярость, должно быть, мучила его, словно гнойник, многие годы, хотя внешне никак не выражалась. Я признался, что и сам разочарован — я полагал, что замечательная пластинка откроет все двери. Несколько хороших рецензий, считанные разы, когда его музыка звучала в программе Джона Пила — без «живых» выступлений этого было недостаточно.

Я предложил начать работу над новым альбомом. Я понятия не имел, что из этого выйдет, но это была единственная терапия, имевшаяся в моем распоряжении. В студии Sound Techniques Ник все время сбивался, пытаясь играть и петь одновременно. Мы решили сначала записать гитару, а вокал наложить потом. Мы с Джоном обменялись горькими взглядами: это был тот самый человек, который записал гитару и вокал для «River Man»«вживую» вместе с оркестром В первый вечер мы старались изо всех сил, чтобы положить на пленку четыре гитарные дорожки, а следующим вечером вернулись, чтобы записать вокал и сделать черновое сведение. Слова песен оставляли даже большее ощущение подавленности, чем то, как мы эти песни записывали:

И еще:

Даже Цербер и «Адский пес» Роберта Джонсона были не такими зловещими.

Прошло несколько месяцев; я был в Калифорнии, когда мне позвонил Джон, чтобы сказать, что Ник умер.

Расследование, проведенное коронером[245], вынесло вердикт «самоубийство», но я не был в этом убежден. Антидепрессанты, которые принимал Ник, отличались от современных лекарств; дозы были гораздо большими, а понимание того, что имеются побочные эффекты, только начинало приходить. Родители Ника говорили, что в последние недели перед смертью он был очень позитивно настроен, планировал перебраться обратно в Лондон и снова начал играть на гитаре. Но эти лекарства были известны тем, что вызывали у пациентов резкие перепады настроения. Какова была бы реакция Ника, если бы после нескольких недель довольства своим будущим он неожиданно снова провалился в состояние отчаяния? Мог ли Ник в одну ужасную ночь решить, что ему нужно гораздо больше тех таблеток, которые один раз уже дали ему чувство оптимизма? Знал ли он, что слишком большое количество может быть смертельным? Возможно, слова его последних песен и подтверждают точку зрения коронера, но я предпочитаю представлять Ника, делающего отчаянный бросок в сторону жизни, нежели преднамеренно сдающегося смерти.

Первые месяцы после его смерти принесли с собой мучительные мысли. Был бы он сейчас жив, если бы я остался в Лондоне? Не привел ли к этим роковым таблеткам мой звонок, в котором я уверил Ника, что нужно начать лечение? У меня из головы не шла песня «Fruit Tree», как будто бы эти провидческие слова каким-то образом могли убедить меня, что все произошло именно так, как надо, что это был его выбор. Но рассерженный человек, с которым я встретился тем вечером, не воплощал в жизнь какую-то печальную романтическую фантазию, он находился в аду горького одиночества и отчаяния.

Эта история была не из «Fruit Tree», а из другой его ранней песни — «Day Is Done»:

Одним из условий продажи Witchseason было положение, согласно которому выпуск альбомов Ника не мог был быть прекращен. Хотя по этому пункту мне не нужно было спорить с Блэкуэллом — он любил Ника так же, как и я. Когда Дрейк умер, показатели продаж его пластинок были «на нуле». Медленно они начали увеличиваться и с каждым годом росли все быстрее и быстрее.

Этому способствовали глубокие статьи Артура Любау, Брайана Каллмена и Питера Пафидеса. В конце семидесятых к семье Ника и ко мне стали приходить редкие паломники из какого-нибудь маленького городка в Огайо, или в Скандинавии, или на севере Англии. Они просто хотели сказать нам, как много музыка Ника значит для них, и поговорить с кем-то из тех, кто его знал. Его родители бывали настолько этим тронуты, что разрешали некоторым из них переночевать в комнате Ника и сделать копии его домашних записей — отсюда и бутлеги, появившиеся в последние годы[246].