румынский город Яссы, родина театра на идише, занима­ли в том же путеводителе такое важное место. Поскольку идишские писатели и поэты вели борьбу за еврейскую автономию в послевоенной Европе, они отбросили старые мифы о древних временах и нашли новые. Это была не литера­тура изгнания. Это была литература обретения родины.

Наверное, не было другого идишского поэта с таким острым чувством приемной родины, как Ицик Мангер, и уж точно никого, кто находил бы столько удовольствия от изобретения лич­ного мифа о происхождении. Как же складыва­лась жизнь некоего Исидора Гельфанда, родив­шегося в 1901 г. в Черновицах? Этот город, в ко­тором в 1908 г. прошла Черновицкая языковая конференция, стал для идишизма тем же, чем был Базель для сионизма. В Черновицах, после бурных дискуссий, идиш в конце концов был объявлен «еврейским национальным языком»8. Мангер прекрасно помнил, что для черновиц­ких евреев (как и всей городской буржуазии) настоящей культурой была высокая немецкая культура, поэтому, возможно, он считал претен­зии города на идишкайт пропагандистскими. Кроме того, немецкий язык был его первой лю­бовью, хотя его и исключили из второго класса кайзеровско-королевской городской гимназии Дриттера за плохое поведение. Черновицы были слишком неоднозначной родиной для человека, который хотел быть одновременно модернист­ским светским поэтом и солью земли. Поэтому Мангер выдумал для себя биографию практиче­ски от начала и до конца9.

«Родился в Берлине в семье портного, эми­гранта из Румынии», — читаем мы в «Лексиконе идишской литературы, прессы и филологии» (1927) Залмена Рейзена. «В возрасте четырнад­цати лет приехал в Яссы, где выучил идиш и до недавнего времени работал по профессии [порт­ного]». Совсем неплохо быть одновременно сыном-транжирой, принявшим язык своего на­рода, вроде Моисея, и действительным членом («до недавнего времени») еврейского рабочего класса. Берлин был для поэта условным обозна­чением того, насколько глубоко он был обязан современной немецкой культуре, в особенно­сти Рильке, которого он удостоил отдельного упоминания в своем кратком автобиографиче­ском очерке. Мангер мог также упомянуть, что немецкий язык был источником его обширных знаний. В записных книжках за 1918-1919 гг.

он записал названия семидесяти пяти книг, которые он прочел по-немецки: Кант, Клейст, Манн, Гессе, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Горький10.

К счастью для юного Исидора, однако, начало мировой войны заставило его переехать вместе с семьей в Яссы. (По крайней мере, одно утверж­дение было правдой.) В противном случае он не познакомился бы со своим родовым восточнога­лицийским (впоследствии румынским) пейза­жем и, что еще хуже, мог так никогда и не стать идишским трубадуром. Яссы были настоящей находкой для молодого поэта-романтика, ищу­щего вдохновения. Здесь, «в старом городе с уединенными кривыми улочками», еще можно было услышать девушку, поющую у окна любов­ные песни на идише, и приобщиться к духу «ноч­ных бродяг», «голодных, бледных и веселых», которые поднимали бокалы и запевали песню. Самым знаменитым из них был Велвл Збаржер (1826-1883), которого легко было узнать «По большим живым глазам, / По пыльной темно­зеленой шапке, / И голове, лихо склоненной на­бок». Этот вдохновлявший Мангера персонаж был «пьян от звезд, вина, ночи и ветра»11. Там, где когда-то процветали песнь и печаль труба­дуров, где память о них до сих пор мелькала в каждом окне, внушая прохожему смутные же­лания, — именно там было место, которое мог назвать своим подающий надежды идишский поэт.

Свое реальное отрочество Мангер провел не как немецкоязычный изгнанник, изучавший идиш, надрываясь за швейной машинкой, а как сознательный юный поэт, ищущий свое место в еврейской литературе. Кроме старых любов­ных песен и маскильских пародий существо­вала новая идишская лирика, появившаяся на свет на другой стороне Атлантики, и Мангер был ее верным учеником12. Его семья, очевидно, тоже ставила поэзию на идише весьма высоко. Порвав с традицией, младший брат Мангера Ноте занялся торговлей, а искусный портной и рифмоплет-любитель Гилель Мангер изобрел каламбур, в котором иностранное слово лите­ратур сочеталось со священным словом Тойре, образовав изящный неологизм литератойре. Неудивительно, что Мангер поместил свою оду Яссам в главу, которая называется «Мое стихо­творение — Мой портрет — Мой дом». Хотя в его творческом багаже была только одна рукопись сборника стихов, не изданного вымышленным издательством «Ничей идиш», он обладал тем, чем не мог похвастаться ни один идишский поэт до него: преданная, восторженно любящая его аудитория в собственном доме. Всю свою взрос­лую жизнь Мангер проведет в попытках найти приемную семью для своей поэзии, которая ста­ла бы такой же родной, как та, что была в его доме в Яссах13.

Решив, что поэтическое ученичество оконче­но, девятнадцатилетний Ицхок вскоре после окон­чания войны направился обратно в Черновицы. Он мечтал о дебюте своей лирической поэзии в большом городе и издал один сборник, назван­ный Квейтн («Цветы», 1919-1920), и второй — Гарбстике ойгн («Осенние глаза», 1918-1925)14. Местная газета сионистов-социалистов Ди фрай- гайт опубликовала несколько его стихотворе­ний, и молодого Мангера пригласили выступить на мероприятии, посвященном четвертой годов­щине смерти Шолом-Алейхема. Но он так тихо говорил о Топеле Тутарету и других детях, ге­роях Шолом-Алейхема, что никто не расслышал ни слова из его речи15. Ни один из его юноше­ских сборников не был опубликован, а за речь на юбилее он не получил гонорара, но больше всего Мангер почувствовал себя оскорбленным, когда пожилой писатель предложил найти ему работу приказчиком в магазине16. Литература на иди­ше была всем, ради чего он жил и ради чего хо­тел жить. Даже когда он завербовался в Восьмой стрелковый полк недавно созданной румын­ской армии, это не изменило его образа жизни. С одной стороны, он обосновался в Черновицах. С другой — давал уроки немецкого языка капи­тану своего полка. А с третьей — было множе­ство юных хорошеньких девиц из традицион­ных семей, для которых никто не мог быть при­влекательней, чем идишский поэт в военной форме17.

Мангер двигался по пути к возрождению пес­ни, сладкой печали и к богемному стилю жиз­ни вечно пьяных еврейских трубадуров старой доброй Галиции. Но он никоим образом не был единственной городской достопримечательно­стью. Во главе светской идишской элиты, осо­бенно ее педагогического крыла, Еврейского школьного объединения в Черновицах, стоял Элиэзер Штейнбарг, скрупулезный стилист и первый баснописец в истории идишской словес­ности. Штейнбарг подтверждает собой парадокс, подмеченный Рут Вайс, — что «неофольклорные поэты — самые искусные идишские ремесленни­ки современности»18.

Мангер не мог найти лучшую модель для под­ражания. Штейнбарг продемонстрировал, пре­жде всего, что, если высокая культура подчиня­ется строгим ограничениям устной поэзии, она способна преодолеть границы печатного слова. Хотя Штейнбарг откладывал публикацию своих басен на десятилетия, шлифуя и доводя их до со­вершенства, они циркулировали по Румынии, передаваясь