рабочем месте, сперва выслушивали его мнение, и все чаще случалось так, что слова Радослава становились решающими и относительно тех вещей, которые его совершенно не интересовали. И как это часто бывает, никто из окружающих его людей не мог вспомнить, как и когда Радослав стал таким важным. Вероятно, сказали бы, так оно всегда и было.

Начальник станции Илия Матузич приветствовал его первым, вставал, когда Радослав входил в его кабинет, и доверительно похлопывал по спине, как будто Хорватские государственные железные дороги были чем-то обязаны стрелочнику Мориню, но об этом не должен был знать никто, кроме начальника станции.

А потом как-то раз он предложил Радославу достать для него поросенка. Тот спросил его, сколько поросенок будет стоить, но начальник объяснил, что стоить это не будет нисколько – поросята остались без хозяев после зачистки в сербской деревне на другом берегу Савы и потому могут считаться военным трофеем.

– Мне такой поросенок не нужен, – ответил он ему, – я покупаю то, на что заработал, и больше мне ничего не нужно.

Вместо того чтобы услужить ему, Илия, получается, рассердил Радослава и тогда попытался объяснить, что не предлагал награбленного, а просто его родственник, Анте, участвовал в зачистке того села и ему, по их военным правилам, досталось три поросенка, а поскольку Анте живет один, поросят он хочет с кем-то поделить, грех, если пропадут. И чем больше он бубнил, тем больше путался, а Радослав все больше мрачнел.

Поначалу его забавляло, что все думают, будто он при новой власти секретно получил какой какой-то особый чин, но позже его наполнило некое странное, раньше незнакомое ему чувство внутренней полноты. Он осознал это, когда в первый раз подумал, что однажды все может стать по-старому, вернуться назад, и он опять будет обычным стрелочником Раде, который в свободное время сидит на скамейке и провожает поезда, и никто его ни о чем не спрашивает, и его слово нигде не играет никакой роли и не берется в расчет.

Вот почему он морщился на рассказы Илии про родственника Анте, про поросят и про зачистку сербского села. Если бы он обрадовался, если бы предложил начальнику станции отдать поросенка бедным или же забить его и отдать преподобному Эмануэлю Пернеку, а тот пусть сам решает, кому и как распределить мясо, мираж бы исчез, а Илия Матузич перестал бы его бояться. Может, даже уволил бы из злости и досады, что так перед ним унижался.

Радослав знал об этом человеке всё.

Они оба пришли работать на станцию Новска примерно в одно время, но Илия начинал не стрелочником, а путевым обходчиком. Следил за состоянием шпал и насыпей, проверял, не поврежден ли какой-нибудь рельс. Он не умел писать и, когда нужна была его подпись на каком-то документе, ставил вместо подписи крестик, а потом Радослав научил его писать свое имя и фамилию. Когда он позже напоминал ему от этом, Илия краснел как маков цвет. Но так как он приехал откуда-то из той глубокой и мрачной Боснии, которую не знают и сами боснийцы, а остальные никогда даже не слышали обо всех ее городах и селах, горах и реках, Илия обладал несгибаемым и сильным желанием выжить, которое заставляло его в каждый осознанный момент жизни, всеми способами, моральными или аморальными – это безразлично, бороться за то, чтобы завтра у него всегда было лучше, чем сегодня. Вот так он добрался до должности начальника станции.

Когда король Александр отправился с визитом в Загреб, станция Новска была украшена лучше всех остальных. Другие начальники станций королевства вывешивали, как и было предусмотрено утвержденными правилами, по одной взятой в рамку фотографии королевича Петра – в главном кабинете и в зале ожидания. А Илия Матузич развесил семнадцать снимков королевича – ровно столько помещений, не считая туалетов, и включало станционное здание, причем все фотографии были за его счет вставлены в позолоченные рамки. Но он рассчитывал на то, что эта трата быстро себя оправдает.

А когда Стоядинович стал премьер-министром, Илия моментально смекнул, каковы амбиции этого человека, и добавил его портрет к Петру, в главном кабинете и в зале ожидания. Только повесил немного ниже, чтобы кто-нибудь что-нибудь не подумал.

Перед каждыми выборами Матузич, еще с тех пор, как он был обычным обходчиком, громко заявлял, за кого будет голосовать, и еще громче поливал грязью тех, за кого голосовать не будет. Поддерживал он всегда тех, про кого было ясно, что они победят, что за ними стоит король, а позже, после смерти короля, – принц-регент. Так что бедняга Илия Матузич голосовал за Баю Пашича и за Прибичевича, за Стоядиновича, Евтича, радикалов, демократов, Драгишу Цветковича и Момчилу Нинчича, и, хотя он каждое воскресенье присутствовал на мессе, исповедовался как по расписанию и доводил себя до изнеможения, участвуя во всех местных крестных ходах, паломничествах и богомольях, да к тому же еще пел хорватские песни на всех церковных праздниках и торжествах, он никогда не голосовал ни за Хорватскую крестьянскую, ни за какую-либо другую партию. Хотя, возможно, тайком и голосовал, но в нужный момент в этом не признался.

Поэтому он изрядно струхнул из-за своего поганого болтливого языка и упорного желания выжить, когда к власти пришел поглавник. Десятого апреля он боялся, что уже одиннадцатого его вышвырнут с работы, а когда этого не случилось в течение нескольких месяцев, его страх не уменьшился и сам Илия не успокоился. Страх остался тем же, иногда он даже усиливался, когда кто-нибудь вроде Радослава Мориня бросал на него такой мрачный и холодный взгляд. Тогда Илии казалось, что люди смотрят на него тем самым взглядом поглавника с фотографий на стене, взглядом, перед которым чувствуешь себя виновным и знаешь, что этого тебе не простят. В революции, осуществленной во имя Божие, дело усташей – наказывать, а дело Бога – прощать. И если Илия даже сто раз в церкви исповедуется и покается в своих грехах перед хорватским отечеством, перед поглавником он по-прежнему останется виновным.

Радослав Моринь еще раз перезарядил пистолет, прежде чем прибыл товарный поезд с загребского направления.

Шел уже третий час ночи, когда состав остановился на станции. Сначала ему показалось, что на этот раз поезд прибыл без охраны, чего прежде не бывало, но потом, через несколько минут, в течение которых ничего не происходило, из первого за локомотивом вагона вылезло четверо в стельку пьяных усташей. Одного тут же начало рвать, остальные держались так, как будто не понимают, куда приехали, – настолько они напились. Машинист