сын недостаточно хорош для вашей дочери? – рассердилась она.

Да это же ясно как день, подумала Ивка, но соблюла приличия и промолчала. Так вот этот заика Марек Павлетич, огурец прыщавый, сейчас удрал от них, и у мамы Ивки сразу разболелась голова.

Тут неожиданно вернулся домой Соломон.

Он был пьян. Что такое, Господи, он пьян в то время, когда должен быть на работе!

А он смеялся, рыгал, громко пердел, папа Мони, грязный Мони, и Руфь, сказав «фу», убежала на кухню. Но папа Мони вопил так, что его было слышно даже на улице.

Напился он потому, что не знал, что ему с собой делать.

Он зашел в пивную к Иво Вишанину, где на стене висел чей-то новый портрет.

Двести грамм лозовачи с Виса[119], сказал он и спросил, кто там на портрете.

Как это ты не знаешь, рассердился Иво, даже ты должен его знать.

Хорошо еще, что никого нет и никто не слышит, что ты не знаешь, что это.

Доктор Анте Павелич, вождь и поглавник всего хорватского рода и народа.

Он более велик, чем король Томислава дар Божий, отец и брат.

Мачек рядом с нашим Анте – ноль и гнида, а Радич был белградским слугой, и получил то, что заслужил. На других не нужно и слова тратить.

Этот на портрете – первый из хорватов, соль хорватского рода и народа,

Отец родины и мать хорватского отечества, главное имя среди всех имен хорватских.

Он первый рядом с Иисусом и Магометом,

Перед ним падут на колени епископы, перед ним падет и святой отец Римской церкви. Перед доктором Павеличем исчезнет схизма,

Как исчезнут крыши из соломы, исчезнут сербы, Белград сгорит перед ним,

И до самого Черного моря простирается святая земля Хорватия.

А теперь повтори, Соломон несчастный, все, что я тебе сказал,

Потому что когда придут сюда люди, ты должен будешь сказать им, кто это там на портрете.

Так Иво Вишанин сказал папе Мони, а тот пил и пил, и напился и ракии, и счастья, потому что Иво Вишанин не дал никакого повода предположить, что поглавник может что-то иметь против евреев. Гореть будет схизма, как соломенная крыша, так он сказал. А у евреев со схизмой нет ничего общего.

Позже приходили люди, и папа Мони каждому повторял Ивину литанию поглавнику. Некоторые удивленно смотрели на него, другие заказывали для него еще ракии, только бы он, Соломон Танненбаум, повторил, кто первый рядом с Иисусом и Магометом.

– Но почему ты не на работе? – спросила его Ивка.

– Потому что хозяин Георгий пошел за своими! – рассмеялся он, в те дни папа Мони смеялся таким хохотом и с такими криками, будто собирается сойти с ума. Будто считает, что, если он будет достаточно долго смеяться, все навсегда останется так и никогда не станет хуже. Папа Мони был безумен с того момента, как захотел быть безумным. Он смеялся всему, из-за чего люди в те дни умирали от страха.

Контора Георгия Медаковича была закрыта, а витрина абсолютно пуста. На двери висело объявление, написанное самыми высококачественными петроградскими чернилами, такими же, как те, которыми император Николай подписывал свои последние указы и которые Георгий берег, как живую воду, и не позволял тратить. Когда я умру, говорил он, пусть этими чернилами напишут свидетельство о моей смерти.

Пусть будет известно, что и императора Николая, и меня на тот свет провожали одинаковые чернила.

Каллиграфическим почерком, спокойной рукой хозяина было написано, что необходимости выламывать замок нет, ключ от него находится у мастера по изготовлению печатей Алойза Ружича, вторая дверь справа.

XXV

Радослав перезарядил пистолет.

Была ночь, и те звуки отозвались громким эхом. Он вздрогнул, хотя знал, что нет никого, кто услышит. На станции пусто, ночных поездов стало совсем мало, уже давно не больше двух-трех в неделю, но стрелочник все равно должен дежурить, потому что заранее неизвестно, когда будет проходить специальный грузовой состав на Ясеновац[120], который, как правило, сопровождала охрана и два-три усташских офицера. Обычно они были очень нервными, орали на Радослава, чтобы тот поторопился, а как-то раз один из них прямо на станции дал в небо очередь из автомата.

Утром на работе только об этом и говорили, хотя никто не решался сказать, что это была именно очередь. Первый, кто заговорил, сказал, что ночи в последнее время стали неспокойными, полно комаров и кусаются зверски, а второй добавил, что неспокойно не только из-за комаров и что вокруг Новской поселились какие-то птицы, каких раньше не было, и они поднимают такой гвалт, что под утро невозможно спать. Так начинались разговоры о ночной стрельбе.

– Ох, как же жарко, господи! Спишь рядом с открытым окном – и все равно обливаешься потом.

– Сегодня ночью, похоже, и гром был, а небо вроде было ясное.

– Это не гром.

– А что же тогда?

– Никто не знает.

– А кто-нибудь кого-нибудь спрашивал?

– Ну вот, я тебя спрашиваю.

– Да не знаю я, ей-богу.

– А ты-то сам слышал?

– Ну, если слышал ты, тогда слышал и я.

– А скажи я, что не слышал, тогда и ты бы сказал, что не слышал?

– Конечно, как бы я мог слышать, если не слышал ты, дома-то у нас рядом.

– Да, верно.

– Но хоть известно, кто это был, наши или кто другой?

– А кто другой?

– Э-э, Томо, что за чушь ты спрашиваешь? Не время сейчас для таких шуток.

– Да ей-богу, Тадия, я не шутил. И не я начал разговор про гром. Какой гром тебе почудился, мать твою, когда уже два месяца с неба не упало ни капли дождя!

Так в то утро заканчивались разговоры о ночных выстрелах, а Моринь на все молчал, хотя он один знал, что произошло на самом деле. На него все смотрели, ждали, когда заговорит, и чем дольше длилось его молчание, тем более важным человеком казался им Радослав. Раз молчит, значит, должна существовать и причина, почему он молчит, думали они. Должна существовать какая-то тайна, военная или государственная, которая доверена стрелочнику Мориню, потому что ему доверяет кто-то наверху.

Благодаря тем ночным выстрелам, но еще и тому, что он первым нашил хорватский герб на свою фуражку железнодорожника, Радослав Моринь стал на станции Новска авторитетом. Прежде чем что-то решить, ждали, что скажет он. Если он после работы шел в корчму или на воскресную мессу, или если решали, что закупать на следующую неделю для завтраков на