впервые за последние 12 лет, по улицам Фульды прошла традиционная религиозная процессия. Во главе шествия вы могли видеть кардинала, епископов, священников, совсем недавно освобожденных из кацетов.

— Но скажите нам, гнедише фрау, почему так горько плачут женщины?

— Вот по этой самой причине они и плачут.

— Нам что-то невдомек. Какая тут причина? Зачем надо проливать слезы, раз Антихрист пал, а Христова церковь торжествует победу?

— Как это вам непонятно, господа русские? Ведь полоса жестоких гонений на святую римскую церковь безвозвратно прошла, канула в вечность. Теперь уже нет никаких запретов на религиозные процессии. А в час «Ave Maria» с церковных башен свободно могут литься торжественные звуки благовеста в честь пречистой Мадонны. Надо ли удивляться, что у женщин текут слезы? Ведь это так естественно.

Женщина немного помолчала. Потом она добавила, скорбно повесив голову:

— Конечно, это не единственная причина наших слез. Женщины плачут еще и потому, что в этот час они невольно вспоминают о своих детях, отцах, братьях, погибших по злой воле обоих антихристов.

Нас привезли в Фульду 20 апреля. Тогда мы пользовались почти абсолютной свободой передвижения внутри и вне гинденбурговских казарм. Каждый из нас в любое время дня и ночи мог выйти за ворота лагеря, не страшась ни военных, ни гражданских властей. Когда поздно вечером мы возвращались в казармы, ни единая американская или русская душа не пыталась нас остановить и потребовать объяснения о причинах столь длительной отлучки.

Неделю спустя американцы ввели весьма стеснительные ограничения, ряд труднопреодолимых рогаток. Выйти из лагеря можно было только с разрешения коменданта, а увольнительные записки выдавались не чаще одного раза в неделю. Конечно, мы продолжали совершать наши почти ежедневные прогулки в город и в пригородные места, но для этого приходилось прибегать ко всякого рода уловкам и трюкам.

Но вот пришел конец и этой полуволе. Американцы усилили охрану лагеря, блокировали все входы и выходы. Стало совершенно невозможно даже нелегально переправиться через забор, ибо по ту сторону днем и ночью бродят американские патрули.

Итак, мы снова в плену, снова в концлагере. Куда ни повернешься, всюду колючая проволока, всюду стальные каски часовых. Конечно, эту американскую неволю никак нельзя сравнить с немецкой. Ведь нас сейчас не бьют, не расстреливают, не истязают. От тяжких мук голода, томившего нас в течение трех долгих лет, остались лишь обрывки воспоминаний, ибо мы теперь ежедневно получаем 300 г хлеба, 20 г жиров, 20 г сахара, 20 г мармелада, 100 г мясных консервов, 1/2 л супа. Словом, физически мы почти благоденствуем. Морально же мы страдаем едва ли не так же, как в немецком плену.

Иногда в голову приходит грустная мысль, что свобода — это лишь призрак и что я никогда не вырвусь из дьявольских объятий штахельдрата.

24 мая всех бывших русских военнопленных посадили в десятитонки и привезли в Гиссен. Разместили нас в солдатских казармах, спрятанных под сенью густолиственных лесов. Режим, питание и все прочие условия здесь совершенно такие же, как в Фульде. Живем мы за штахельдратом и поэтому понятия не имеем о Гиссене, о его красотах и достопримечательностях. Впрочем, от этого центра Обергессена, некогда славившегося своим старинным университетом, мало что осталось. Во всяком случае, мы видели вокруг себя одни только руины, когда проезжали по улицам города.

Говорят, что где-то здесь проходит межзональная граница. Это можно заметить уже с первого взгляда, ибо с самого раннего утра до поздней ночи по лагерю слоняются стайки американских и британских солдат. Несмотря на общность происхождения, они мало похожи друг на друга. Удивительно, как они отклонились от генотипа, причем не только в характерологическом, но и в физическом отношении. Поражает и тот факт, что американцы и британцы не проявляют какой-либо взаимной склонности или привязанности.

У нас сложилось неважное впечатление о сынах Альбиона. Они слишком сдержанны, чопорны, чрезмерно строги и сухи, а порой даже неучтивы и нелюбезны[1001]. Британцы редко заговаривают с нами. На самые сердечные приветствия русского, француза, итальянца, голландца, чеха, поляка либо гражданина какой-нибудь другой континентальной державы они отвечают едва заметным кивком головы. Впрочем, из этого правила есть исключение: при встрече с американцем британец как-то невольно склоняет выю, а на его бесстрастном лице обязательно промелькнет подобие улыбки.

Да, британцы совсем другие люди. Они не идут ни в какое сравнение с американцами. Недаром все наши ребята в один голос твердят: «Что там ни говори, а у американца русская душа!» Возможно, в этом есть доля истины.

Рано утром 28 мая нас построили во дворе лагеря. Посадка в машины была назначена [на] 10‐00, но началась она с опозданием на целых два часа.

Тут я имел возможность лишний раз убедиться, насколько преувеличены рассказы об американской пунктуальности и организованности. Нет, по-видимому, никто еще не превзошел немцев в этом отношении.

Но вот, наконец, большие открытые машины с прицепами поданы. И как раз в этот момент сквозь толпу проталкивается Мария Ленинградская. Она радостно, как самого близкого и родного, приветствовала меня. Мария уже давно в Гиссене, а я не знал этого. Как жаль! Ведь я так жаждал встретить кого-либо из дармштадтцев и поговорить о тех, кто «verschwand» und doch «wird mir zu Wirklichkeiten»[1002].

— Скажите, Мария, где ваша двоюродная сестричка Аня?

— Не знаю, Георгий Николаевич. Мне известно только то, что за саботаж и итальянскую забастовку[1003] на «Тева» ее посадили в тюрьму. Потом я слышала, что ее оправили в каторжный концлагерь. Не могу сказать, жива ли она. Да и спросить здесь не у кого. Вот скоро вернусь на родину, тогда и начну разыскивать Аню.

Я промолчал, хотя мне и хотелось сказать: «Не ищите, Мария, потому что надежды нет никакой. Аня Ленинградская мертва, конечно, как мертвы Мария и Галя Хроленко, Аня Мироненко, Куклёнок и еще многие-многие наши друзья. Увы, все лучшее, все самое чистое и светлое рано уходит из этого мира!» Подъехала десятитонка с прицепом, и началась посадка. Я стоял в нерешительности, ибо мне так не хотелось расставаться с Марией, а ее ни под каким видом не пускали в машину. Минуты две продолжались эти колебания.

Но в конце концов они были преодолены, я сердечно простился с Марией и полез на прицеп. Нас привезли на небольшую станцию где-то в окрестностях Гиссена и посадили в ветхие пассажирские вагоны. По какой-то никому не ведомой причине со всех диванов содрана обивка. Говорят, что это сделали американцы, ибо они боялись подорваться на минах, возможно спрятанных где-нибудь в вагоне. Как бы