С ним я чувствую себя под надежной защитой.

– Ты и вообразить не можешь, как мне хотелось тебя увидеть, – шепчет Пьетюр так тихо, что я сомневаюсь, не померещилось ли мне это. Слова его разбивают лед у меня внутри. По моей щеке ползет слеза. Он стирает ее и дотрагивается пальцем до собственных губ.

– У тебя вкус моря. И грязи. – Он ухмыляется и осторожно принимается за мои раны.

Когда с ними покончено, я промокаю его ссадины краешком своего плаща. Хуже всего выглядит лиловый порез над левым глазом. Я касаюсь его бережно: меня терзает мысль о том, как ему больно.

Он замечает, что я морщусь.

– Тому, кто это сделал, я отрезал пальцы.

Непонятно, шутит он или нет. Я не переспрашиваю.

– Ты выдержишь долгий путь? – спрашивает он.

Я качаю головой.

– Когда мы дрались с Оддюром, рана снова открылась. – Я задираю рубаху.

Он резко втягивает в себя воздух, шумно сглатывает и промывает рану остатками brennivín.

– Нам нужно уходить, – говорит он. – Ты протоптал дорожку из дома Оддюра к этой пещере.

– Это тебе нужно уходить. У меня нет сил.

Он медленно кивает, ложится на землю, сцепляет руки за головой и закрывает глаза.

– Что ты делаешь?

– Жду смерти вместе с тобой.

Я ругаюсь с ним, и проклинаю его, и называю глупцом, и умоляю уйти. Едва не плача, я пытаюсь сдвинуть его с места, но с тем же успехом можно толкать землю.

– Или мы уйдем вместе, или умрем вместе, – говорит он. – Выбирай.

Я обхватываю голову руками, медленно выдыхаю и, хромая, бреду к выходу из пещеры.

Пьетюр хлопает меня по спине.

– Я уже начал опасаться, что твои мозги остались в доме Оддюра, там же, где растеклись его собственные. – Криво ухмыльнувшись, он закидывает мою руку себе на плечо, и мы, израненные, ковыляем вверх по склону, прочь из Тингведлира.

– Ты хороший человек, – бормочу я.

– Я дьявол. Разве тебе не говорили? – В голосе его прячется улыбка.

Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом.

– Не отшучивайся. Я горжусь тем, что знал тебя.

Пьетюр поджимает губы.

– Если ты не перестанешь разговаривать так, будто собрался помирать, мне придется научить тебя уму-разуму. Не заставляй меня бить тебя, Йоун. Я устал.

Улыбнувшись ему, я замечаю краем глаза какое-то движение и вглядываюсь в даль. В нашу сторону направляются двое.

Пьетюр следит за моим взглядом.

– Идем. Нужно спешить.

Ближе к полудню рана болит сильней. Я то и дело спотыкаюсь и падаю на колени. Временами мы теряем из виду наших преследователей, но потом они появляются снова, и каждый раз все ближе.

Наконец Пьетюр останавливается. Я уже думаю, что он отправится дальше один. Но он молча поднимает меня на руки, прижимает к себе и продолжает идти. Это должно быть мучительно для него. Он считает шаги сквозь стиснутые зубы, словно пытаясь обхитрить боль.

– Оставь меня, – задыхаясь, бормочу я. – Иди один.

Он качает головой.

Ему то и дело приходится останавливаться. Всякий раз я принимаюсь спорить с ним и пытаюсь идти сам, но меня шатает, и я сгибаюсь пополам от боли. И раз за разом Пьетюр подхватывает меня и несет дальше.

И я понимаю, что это и есть любовь – когда один искалеченный человек с трудом тащит на себе второго, превозмогая усталость и боль, под суровыми очами этого неприветливого края.

В любви каждый из нас крест и каждый из нас Христос.

Думать так – богохульство, но меня это уже не заботит. Я будто внезапно очнулся. Будто всю жизнь мое застывшее тело качало на волнах подо льдом, а теперь я оттаял, ожил и пытаюсь выбраться на поверхность, и меня вытаскивают из темноты на свет.

Пьетюр тащит меня на себе ночь напролет. Когда мы останавливаемся, над горизонтом распускается серый рассвет. Наших преследователей больше не видно, но они по-прежнему идут за нами, приближаются с каждым вдохом.

Скаульхольт, декабрь 1686 года

На вершине холма Роуса натягивает поводья Хадльгерд и оглядывает раскинувшиеся внизу земли, которые когда-то называла своим домом. Село как будто уменьшилось, и захудалые домишки застенчиво съежились.

Паудль должен был уехать отсюда несколько дней назад. Пытаясь представить будущее без него, Роуса видит перед собой только лед без конца и края. Может быть, он отправился на восток. Может быть, однажды он вернется. Может быть…

Она закрывает глаза и прислушивается к птичьему гаму над головой. Вороны перекрикиваются меж собой: в заморозки они изголодались, но с наступлением оттепели будет чем поживиться.

Ей стоило раньше уехать из Стиккисхоульмюра, но она осталась там еще на три ночи после побега Йоуна, рассчитывая набраться мужества и рассказать Эйидлю правду об Анне. Вдруг тогда Йоун сумел бы возвратиться? На миг Роусе показалось, что она сумеет исправить и прошлое, и будущее, если объяснит, как все было на самом деле. Она представила себе тихую замужнюю жизнь, на которую когда-то надеялась: ежедневные хлопоты по дому, долгие часы ожидания мужа с поля или с рыбалки. Она мечтала о скучной, спокойной, безмятежной жизни.

– Без толку ходить к Эйидлю, – сказала Катрин. – Он и слушать не станет, что Йоун невиновен. Это ему невыгодно.

И Роуса понимала, что она права. Узнав о побеге Йоуна, Эйидль рассвирепел, обвинил во всем их с Катрин и не поверил, когда они стали отпираться. Он даже пообещал, что если Роуса расскажет, куда направился Йоун, то ей достанется его дом – который, впрочем, и без того ее. Но она молчала. В Стиккисхоульмюре все для нее окончательно померкло.

Спустя три долгих одиноких ночи Роуса приняла решение возвратиться в Скаульхольт. Она поедет домой. К маме. На встречу с Паудлем она не осмеливалась надеяться.

Она уговаривала Катрин отправиться с ней.

– Мое место здесь, – упорно отвечала та.

И в тишине несказанных слов чувствовалось, что она тоскует по дочери, Доуре, и надеется на ее возвращение.

Роуса помнила, как засияли глаза Катрин, когда Анна, хоть и ненадолго, воскресла из мертвых, вышла из земного чрева, будто аульв. Она понимала, что дело в одной лишь Анне: в то мгновение в душе Катрин ожили и тоска, которой никогда не суждено утихнуть, и маленькая крупица надежды – все, что чувствует любой, кто потерял дитя.