стреляй! Не стреляй! Не стреляй! Это мой щенок, он вырастет злым, бл…ь буду! Сейчас привезут объект, ему нужно позвонить перед смертью. Мы никогда не разрешали, но этому можно. Он солдат!» Женщина в светлом платье подходит к нему и обнимает за плечи, потом обхватывает его за голову и притягивает к своему лицу. Вязенкин знает, что это жена, но боится открыть глаза. Она хочет поцеловать его. «Спасибо тебе, родной мой, любимый!» Да — это голос его жены. Он открывает глаза… Страшная безглазая старуха разевала черный сгнивший рот. И вонь!

«Угоришь, угоришь, угоришь…»

В комнате сумрачно — наступило утро.

Голоса.

— Тимоха, ты хочешь, чтобы я угорел здесь?

— Виноват, тащпол.

Вязенкин, очнувшись от сна, свесился со второго яруса. Вспыхнул свет — лампа на низком потолке. До рези в глазах пахнет газом. Тимоха мнется в дверях. Макогонов пинает ногою кособокую газовую печь.

— Тимоха, бл… Наладить нах…

— Так точно.

Тимоха выскочил как ошпаренный. Макогонов дернул фрамугу на себя. Свежестью потянуло из форточки. Вязенкин оторвал от подушки голову и скорчился от страшной боли в висках, глаза не открывались. Лицо казалось распухшим неимоверно.

— Надышались газом, — сказал Макогонов. — Весь день башку будет ломить. Не могут сделать, слоны тупорылые. Завтракать будем. А я на турник.

Вязенкин вспомнил вчерашние слова Макогонова, подумал про их вчерашнего гостя: «У „рябого“ умер дядя, его нужно похоронить до обеда… А тех, которые валялись в пыли у капэ? Их тогда должны были похоронить до заката, если на митинге были на самом деле родственники обгоревших тушек. „Это мой брат… Он ничего, ничего плохого никому не сделал… Это истинная правда!“ Вязенкин вспомнил „сестрин плач“: „Должны были похоронить, а не везти в Грозный! Это же глумление над традициями над прахом родственников“. Вот оно!.. Получается, что все это ложь: и обгорелые тушки, и все остальное, что кричали женщины у правительства. Но что это тогда за трупы? Откуда они? Блин, какая глупость вся эта история!»

Макогонов стал обрастать жирком — не сытым, а возрастным — в поясе и на боках; но грудь у него колесом, плечи — бугры. Матерый человек.

Вязенкин бледен, мешки под глазами.

Макогонов обтерся полотенцем. Раскраснелся. Часы застегивает на запястье.

— Дурно выглядишь, брат.

Вязенкин глупо улыбается. Глотнул горячего и обжегся. Скривился от боли.

— Николаич, мне нужно уезжать?

— Да.

— Почему?

Макогонов натянул форменку, заправился, застегнул ремень.

— Знаешь, что самое главное в нашей работе? Уйти без потерь. Хоп, брат. Масла будешь?..

Что опишет в своем дневнике офицер разведки? Статистику глупости и безвозвратных потерь. Еще про душу, но без пафоса.

В вагончике царил утренний хаос. На столе гора дряни — не убрано с вечера. Пестиков, свернувшись калачом, спит. Из-под одеяла торчит его всклокоченный затылок.

Вязенкин включил свет и открыл окно.

Суббота…

В субботу отец всегда ходил вытряхивать половички. Он возвращался рано из школы и шел помогать отцу. Потом садился рисовать. Отец работал, приносил с работы широкие листы ватмана. Гриша устраивался за столом, оттачивал тонко карандаш, клал рядом ластик. Сначала нужно было придумать землю: город, лес, реку, впадающую в море. Высотка. На высотке он размещал батарею пушек. Рисовал окопы. К позициям подходили эшелоны с войсками. Он вырисовывал каждого солдатика. Казармы. За казармами ровными батальонами выстраивались его войска. Начиналась война. Враги всегда наступали, наши оборонялись. Он мог часами играть в свою нарисованную войну. Солдаты погибали. Он стирал ластиком живого и тут же рисовал этого солдата, но уже мертвым, лежащим с раскинутыми руками на краю воронки. Но била наша артиллерия, подходила подмога, бомбардировщики с неба бросали на головы фашистов бомбы. В фашистском логове были концлагеря. Там стояли виселицы с повешенными пленными красноармейцами. Он рисовал мертвых, снятых с виселиц и уложенных штабелями. Наши побеждали, гнали врага и сбрасывали его в море. Толпы пленных длинной вереницей тянулись в тыл. И в следующую субботу он снова шел с отцом выколачивать половички. После раскладывал на письменном столе ватман. Нужно отремонтировать разбомбленные врагом казармы, похоронить погибших. Он рисовал солдатские кладбища: могилки и пирамидки со звездами. Нужно накормить пленных. И собрать для будущих битв новую непобедимую Красную армию.

Вязенкин открыл кассетник на магнитофоне, но передумал менять кассету. Нажал кнопку. Заиграла «Отель „Калифорния“».

— Надо искать выход, надо.

Он подошел к кровати Пестикова и потянул за одеяло.

— Пест, вставай. У нас проблемы.

* * *

«Зенит» снова выиграл. Гога Мартыновский танцевал джигу на заплеванном бетоне перед своим вагончиком. Небо затянуло плотной облачностью — ни ветерка. Флаг над вагончиком Мартынов повис сморщенной тряпкой. Гога подпевал себе на тарабарском языке и давил пятками окурки.

Гога много учился в свое время, он был специалистом по Кавказу.

— Что такое современный Кавказ? — спрашивал Гога и сам же отвечал: — Театр, как и прежде. Роли его актеров распределены еще на заре цивилизации, когда утро начиналось с Востока. Но теперь актеры поменяли позиции, забыли роли. Утро начинается на Западе, день на Западе. Восток дряхлеет.

Гога умел изъясняться образно, не всегда и не всем понятно.

— Проще?.. Проще так. Жили в горах люди, пасли овец. Племя было малочисленно, но было гордое, как снежные вершины великих гор. Еды не хватало. И тогда воины уходили в набег на равнину. Они крали скот, убивали мужчин и мальчиков, угоняли в рабство женщин и девочек.

Гога делал таинственные глаза.

— Но что происходило дальше? Казаки с равнин подбирались к предгорьям и нападали на гордое племя. Убивали мужчин, угоняли в рабство женщин, ну и так далее.

Широкое умное лицо Гоги искажала гримаса иронии.

— Что я имею сказать? Было равновесие. Театр-Кавказ играл одну и ту же пьесу, столетиями не меняя репертуара. И что теперь? Цивилизация Запада принесла им, гордым, диким племенам, свое цивилизованное добро. Чем все закончилось? Да еще не закончилось. Но, имею сказать, зрителем в первых рядах больше быть не хочу — опасно для здоровья и разума. К тому же билеты стоят дорого, неоправданно дорого.

Гога никогда не раздражался, если слушатель был бестолковым.

— Я понятно изъяснился про Кавказ?

Гога танцевал джигу. Вязенкин наблюдал за ним из дверей своего вагончика. Внутри громко сморкался над умывальником Пестиков. Гога в общем-то был неплохим человеком. Просто так было заведено в системе информационного бизнеса. Если компания-конкурент делает рейтинг на крови, то будет непростительно и постыдно другой компании не воспользоваться тем же самым. Страна одна, новости одни и те же. Все по цепочке, как в сумасшедшем доме — где желтые стены и нет часов с