с такой страшной силой, что Вязенкин невольно вздрогнул. Тимоха не размахивался, но вложил в этот удар весь свой стокилограммовый вес. «Груша» истошно зазвенела цепью и осталась висеть на месте.

— От твоего удара мертвый увернется. Метнулся, Слоняра. Если меня шеф за тебя хоть словом, я тебе зад порву на фашистскую свастику.

Солдат нырнул под брезент в палатку.

За палаткой и «грушей» с гирями — кабинет Макогонова.

Над кроватью с синим армейским одеялом — две фотографии: на одной немецкий генерал, на другой генерал советский. Макогонов интересно всегда рассказывает. Этот, что в немецкой форме, Отто Скорцени, главный диверсант Третьего рейха. Рядом — наш Старинов, главный разведчик Красной армии.

Вязенкин вошел. Макогонов приветливо кивнул. Поговорили о погоде, о том, о сем, что новый комендант пришел на должность из армейской разведки.

— В понятиях мужик, — охаректиризовал его Макогонов.

— Как это, в понятиях? — спросил Вязенкин.

— Время такое теперь, — стал объяснять Макогонов. — Ночью в городе я хозяин. И никто другой. Теперь не шастают по ночам. Комендант не мешает работать, понимает, что с этими… теперь нельзя по-другому — ни жалеть, ни верить, ни отпускать нельзя.

— Кого отпускать, пленных?

— Нет на этой войне пленных, — поджал губы Макогонов, ямочка глубже стала.

— А те, что тогда у забора? Их-то не отпустили все-таки? — Вязенкин понизил до таинственного голос: — Ведь, вправду, не отпустили же?!

Вязенкин почти наверняка осознал, что он здесь и сейчас может узнать какую-то страшную тайну. Он догадывается об истинном смысле слов подполковника. Но почему Макогонов не говорит прямым текстом? Не доверяет! Во-от в чем дело… Не доверяет. Конечно… «А может, просто испытывает меня?» В этот момент Вязенкин ощутил прилив таких душевных сил, что сделал серьезнейшее лицо. Он есть четвертая власть. Он — власть! Он не судья и не преступник; он то, что есть между ними — он истина. Он рассудит и разберется во всем, а, разобравшись, станет отстаивать свою позицию — ту позицию, которая дана ему властью Останкинской башни, властью всепроникающей честнейшей и светлейшей тележурналистики — быть посередине, быть наблюдателем, слушателем… Но кто запрещает ему расставлять акценты и вводить подтекст, использовать второй план, баловаться достоевщиной? Светлое лицо главного редактора, милой — очень милой дамы, встало перед глазами.

«Вы же учили меня сосредоточиваться на главном. Я сосредоточиваюсь».

«Милый Гриша, наша профессия — новости. И только».

«Мы — никто… Нет! Нет… Мы не участвуем в событии, но мы его констатируем. Мы анализируем и делаем выводы. Мы — кто!»

«Ни в коем случае, милый Гриша. Только новости, только! Вы должны мгновенно ориентироваться в информационном пространстве. Текст прямого включения не должен быть сухим. Ах, милый Гриша, у вас страдает стилистика. Вам нужно учиться. У вас какое образование?»

«Зато мне всегда хотелось в прямом эфире произнести слово „х…й“».

«Господи, милый Гриша, это так глупо. Мне придется вас уволить. К тому же это слово все знают, и это не будет рейтинговой новостью. Кого вы удивите? А наша профессия именно новости. Развивайте память, память, память…»

— Ты, знаешь, почему я мечтаю взорвать большой железнодорожный мост?

Вязенкин вздрогнул.

— Почему?

— Потому что это очень трудно. Трудней, чем сидеть здесь с тобой и отвечать на твои дурацкие вопросы. Отпустили, не отпустили… Какая тебе разница? Тебе что, спать будет спокойней, если я тебе сейчас отвечу, как было на самом деле?

Восторженность прошла, стало беспокойно. Вязенкин пошарил по карманам, потянул было пачку сигарет, но вспомнил, что Макогонов не курит.

— Мне все равно, просто сложно все. Мне пришлось нести всякую дурь в прямом эфире про эти чертовы трупы. И хоть бы какая сволочь сказала честно.

— Вот я тебе и говорю. Тех пленных отвезли в Чернокозово в тюрьму.

— В тюрьму?! — Вязенкин открыл рот, снова потянулся за сигаретами в карман.

— Да, в тюрьму. Но я бы не отпустил. Но командующему видней. Он ближе к родине, он уже взорвал свой мост, поэтому, наверное, пришло ему время отпускать.

Вязенкин ничего не понял.

— Дело не в том, как я буду спать, — стал оправдываться Вязенкин. — Моя работа заключается в том, что я всегда должен оставаться посредине. Между-между. Быть объективным и к той, и другой стороне. Я не за красных и не за белых, чтобы понятней. Правда, она, знаешь, одна только. Посредине. Мы за…

— Голубых? — хмыкнул Макогонов.

Вязенкин сбился с мысли.

— Да при чем здесь…

— Ты же см говорил, что у вас там половина пидорков, — ухмыляется Макогонов.

— Ты, Николаич, карту передергиваешь. — Вязенкин так просто перешел на близкий тон отношений, что не заметил этого. Макогонов отреагировал спокойно, будто так и надо, так и должно было произойти. — Я о другом. Мы, журналисты, делаем свою работу. Мы сдерживаем стороны, мы консолидируем общество, расставляем правильные акценты. Любой, даже самый рядовой, репортаж на войне должен нести идеи пацифизма. Война — зло! И, может, в том и наша заслуга есть, журналистов, что война закончилась, — он поправился, — заканчивается. И добро восторжествует, как это ни банально.

Макогонова не так просто было сбить с мысли, там более такими банальнейшими фразами, сказанными интонацией человека, у которого явно есть проблемы в личной жизни, а теперь и на работе.

— Оно тебе нужно, то добро? С чем его кушают?.. Э-э, брат, тут не я передергиваю. Что вы со всеми своими телебашнями станете делать, если кругом будет одно добро? Да вы спите и видите, чтоб кого-нибудь взорвали, убили. Мир… Зачем вам мир? Кто станет платить за мир? Ты рассказывал, что твое начальство заставило тебя говорить то, о чем ты не в состоянии правдиво рассказать. Почему ты не отказался? Боишься потерять работу?.. Твердости, брат, и терпения тебе не хватает. Придет время, и ты станешь ненужным, тебя выбросят на помойку и оботрут о тебя ноги. А все знаешь почему? Потому что ты посередине.

Вязенкин слушал. Он прятал взгляд и зачем-то кивал на слова Макогонова.

— Вы, телепузы, не уважаете своего зрителя. Но и зритель хочет конфликта. Вам всем нужно зло. А иначе как вы станете рассуждать о своем слюнявом добре?.. Война всем нужна! И мне нужна. Пока я на двух ногах и с руками, и я нужен войне. Получается, что война благо для всех? Я вот машину хочу купить — думаю, год прослужу здесь и куплю. А?.. И ты тоже? А говоришь «добро», «правда»… Твое начальство думает о чем? О рейтингах ваших сраных. Твое начальство уже давно на своей стороне. Но не на моей — это точно. Так что, ты реши,