кукушкой.

Гога заметил Вязенкина, выдал напоследок ритмичную чечетку и, впечатав каблуки в бетон, закричал громко, но интеллигентно:

— Шнуров посвятил новую песню «Зениту». Как — стоит выпить? Мы завтра домой. Вы через Моздок? А мы решили сразу в Пятигорск, не останавливаясь.

Вязенкин, всей кожей ощущая надвигающиеся неприятности, вдруг захотел поделиться с умным Гогой Мартыновским. Гога выслушал Вязенкина. Вязенкин путался в деталях, но в общих чертах сцена ликвидации обрисовалась.

— Зачем тебе это все? — серьезно спросил Гога.

Вязенкин, не думая и не отдавая отчета словам, ответил:

— Эксперимент. Да. Я ставлю над собой эксперимент. Как далеко я могу зайти.

Гога перебил — это было неинтеллигентно. Но Гога перебил:

— Старик, я работаю на «ящике» уже десять лет и уяснил для себя одну, самую главную истину. Догадываешься какую? Главное — вовремя остановиться.

— Я хочу написать книгу.

— Кто будет читать твою книгу? О чем ты будешь писать?

— О нас.

— О том, что мы все просроченные продукты испорченного времени, что мы врем и пакостим друг другу, что мы продажные журналюги, что мы пользуем проституток за казенный счет и тупо трафаретим в прямых эфирах? Стряпаем примитивные сюжеты между выпивками и блудом? Об этом? Кого ты удивишь?.. Это так же как произнести в прямом эфире слово «х…й». Тебя уволят с работы, мотивируя тем, что это слово, пардон, все знают. А наша работа, дружище Вязенкин, новости!

Гога грустно посмотрел на Вязенкина.

— Это моя последняя, пардон, крайняя командировка на Кавказ. Я ставлю точку.

— Ты говорил, что ставить точку рано.

— В названии — да! Но я, дружище, уже отыграл свой эпилог. По-серьезному если, предлагают новую работу: пойду трудиться в пресс-службу футбольного клуба «Зенит». Не стреляй больше по флагу. Обещаешь?

Гога пошел к себе, обернулся.

— Мой тебе совет — завязывай ты с этими экспериментами. Не рассказывай больше об этом «афганце» никому. Не поймут.

«Болтун я», — подумал Вязенкин, ему хотелось провалиться сквозь землю. Как его отбрил, «обрил наголо» умный Гога Мартыновский.

— Вам еще сколько здесь? А то может с нами? — спросил Гога.

— Я уезжаю сегодня, — ответил Вязенкин.

Гога задумчиво и, как показалось Вязенкину, с сожалением посмотрел на него.

— Знаешь, если ты серьезно решил писать, то напиши повесть о солдате. Так будет честней, — сказал Гога Мартыновский и, пританцовывая, направился к своему вагону.

Твердиевич разбил большую чайную кружку — подарок жены: легко смахнул со стола вместе с бумагами, карандашами и клавиатурой компьютера. Психанул Твердиевич. Оттого сконфузился, рассмеялся себе в лицо — скривился, как от зубной боли. Они все играют в подкидного дурака, но с кавказским акцентом, — играют года с девяносто четвертого, а может, и раньше. И козыри давно на руках. На чьих? Уж точно не у него, начальника правительственной пресс-службы Андрея Андреевича Твердиевича. От бессилия хотелось сорвать злобу — хоть на кружке, хоть на ком-нибудь. Вязенкин! Потрох сучий!

За дверью шаги.

«Сэкономили фанеру, мастера… Не могли сделать приличные двери. Куда деньги идут?»

Вошли двое. Серые брюки и туфли заляпаны желтой глиной. «Из Ханкалы, пластилиновой страны», — машинально подумал Твердиевич.

— Привет тебе, Андрей Андреич, из Ханкалы, пластилиновой страны.

Твердиевич швырнул на стол бумаги, ногами затолкал под стол осколки. Поздоровался сухо с «серыми костюмами».

— Вы мысли, что ли, читаете?

Контрразведчики переглянулись.

— Работа такая. А у нас добрые вести, — сказал Сергеев.

— Вязенкина расстреляют, а «Независимую» разгонят?

— Да нет, — ответил Сергеев; он снял кепку и пригладил редкие волосы на макушке. — Все не так плохо, как ты думаешь. Вести на самом деле приятные. Ты вот что, нагрей кипятка, а мы пока покурим и полазаем в Интернете.

— У меня есть выбор?

— Давай, давай. Козыри на руках к деньгам, знаешь ведь. Вам премию дают?

— Лишили из-за этого козла!

— Ничего, дадут в следующем месяце, точно дадут.

Твердиевич схватил графин, хлопнув дверью, вышел.

Правительство ушло на выходные: обсудили бюджет, отчитались за потраченные деньги и ушли. В пятницу был скудный, в одну государственную камеру, «подход». На лентах выскочило сообщение: «В Веденском районе обстреляли колонну, в Курчалое убили милиционера». Обычное дело. Начались выходные. Новая власть разъехалась по родовым селам, кто побогаче махнул в Пятигорск, Москву отдышаться на свежем воздухе. Остались он, Твердиевич, да бородатый охранник за монитором компьютера с «гранатами против англичан», еще с десяток невнятных людей в коридорах Дома правительства. Еще этот, с Шатоя, напросился ночевать!.. Имени его Андрей Андреевич никак не мог запомнить — чудное было имя, редкое для славянского уха. Мужик он был неплохой, исполнительный, статейки разные нужные писал. Говорил, что обижается народ на власть, война закончилась, а жизни нет: зачистки, федералы злобствуют. Боевики стращают расправами. Кто ж защитит людей? Спасибо журналистам, хоть иногда показывают правду. И о Вязенкине заикнулся. Тогда и пожелал ему спокойной ночи Андрей Андреевич. Спал Твердиевич тревожно: нефть и телевизор с синим шариком снились, еще Премьер. Премьер поднимался по трапу самолета, погрозил пальцем на прощание. Вещий оказался сон, в субботу утром укатил Премьер «бодаться» с Центром.

Закрыты турецкие краны в туалетах. Не пахнет нефтью.

Твердиевич не был дома три месяца. Семья жила под Ростовом. Хотел ехать на эти выходные, да засранец Вязенкин с теми трупами поломал все планы. Премьер не отпустил к жене и детям: сказал — разбирайся, пресс-служба! Сам уехал. Вроде и трупы те уж стали забываться. Но Твердиевич знал, Премьер обид не забывает — должность у него такая.

Такие мысли беспокоили Андрея Андреевича.

— Ну, мужики, вы накурили, — сказал Твериевич, включив электрический чайник.

Чайник скоро закипел.

— Ты, Андрей Андреич, для начала приведи-ка сюда своего друга. — Сергеев придвинул к себе пепельницу. — Посмотрим на парня вблизи. Ты не шуми на него. Скажи, люди из Ханкалы приехали грязные, усталые, хотят о красивой жизни поговорить.

Твердиевич удивился и обрадовался, не смог сдержать возгласа:

— Он?!

— Ты приведи, приведи. Нам надо ему пару вопросов задать.

Твердиевич у двери уже обернулся.

— С оператором?

— Да нет, одного.

Вязенкин собирал вещи. Встревоженный не на шутку Пестиков умытый и причесанный, если прической можно было назвать пучок соломы на круглой его голове, участливо спрашивал:

— Гриня, е-мое, ты ж не виноват.

— Пест, не маячь.

Вязенкин стянул с матраса простыню, с подушки наволочку. Свернул и сунул белье в дорожную сумку. Небрежно покидал вещи.

Пестиков вскочил, забегал по комнатке.

— Гри-иня! Впервой будто? С Ханкалы два раза выгоняли тоже за нарушение правил аккредитации. А тебе втык в редакции? Наоборот, премию за хорошую работу! Наши же как? Чем хуже, тем лучше — ни дня без фкандала!

Шепелявит Пестиков.

— Не маячь, — Вязенкин выглядел спокойным, но голос