такая Нефертити, и показал на ее кулон, то ваша подруга потрясла меня, старика, эпохальным открытием: она сказала, что Нефертити — это польская певица…

По классу прошел легкий шумок — у всех растянулись губы в улыбке, все одновременно перевели дыхание.

А директор продолжал.

Может, именно потому, что рассказывал он всегда тихим и каким-то грустным голосом, класс буквально замирал, слушал внимательно, а если Бен или еще кто-нибудь из мальчишек начинал елозить на парте, Петро Максимович прерывал свой рассказ и с какой-то болью смотрел на этого ученика. На худом, желтоватом лице директора проявлялась давняя усталость и печаль. Даже Бен не выдерживал этого взгляда — утихомиривался.

Вызвав ученика к доске, директор сидел, склонив голову набок, и болезненно морщился — может быть, его беспокоила старая, еще со времен войны, язва желудка, а может, для него было мукой слышать, как пятиклассник безбожно путает Ахилла с Эсхилом, а первую Пуническую войну — с Троянской.

Выслушав великого путаника до конца, директор спрашивал:

— Ну и что же тебе, голубчик, поставить? Тройку или четверку?

В таких случаях редко кто отваживался просить больше. Только Бен однажды взял да и бухнул:

— Поставьте пятерку!

— Хорошо, — согласился директор; он спокойно поднял глаза на Бена, с интересом оглядел этого веселого, ладного мальчика, полного сил и здоровья, который сейчас — чуть небрежно — стоял перед классом и переминался с ноги на ногу. — Хорошо, — повторил директор, — я поставлю тебе пятерку. Только при одном условии: прочти мне наизусть отрывок из Гесиода, из поэмы «Труды и дни», где говорится о пяти веках: золотом, серебряном и так далее…

— Что, что? — Бен вытянул шею, выражая крайнее удивление.

— О пяти веках. То, что я задавал вам по внеклассному чтению, — и Петро Максимович процитировал:

Создали прежде всего поколенье людей золотое

Вечно живущие боги, владельцы жилищ олимпийских…

Бен зажмурил свои ясно-голубые, свои прекрасные, как у героя ковбойского фильма, глаза. Так, с закрытыми глазами, он минуту постоял в глубокой задумчивости, будто и в самом деле вспоминая строки из Гесиода.

— Нет, — с достоинством проговорил Бен. — Не прочитаю. Забыл.

— Что ж, бывает, — согласился директор (а губы его изогнулись в иронической улыбке). — Бывает. Тогда вопрос попроще: что ты вообще знаешь о Гесиоде?

— О Гесиоде? — Бен опять глубокомысленно зажмурился. От напряжения его пухленькие щечки покрылись девичьим румянцем. — О Гесиоде… Гесиоде… А-а-а! Так это ж тот, правда? Ну, где Смоктуновский играет? На шпагах они еще сражаются! Точно, это он — потрошитель!

Бен широко раскрыл свои невероятно голубые глаза и вздохнул с чувством человека, благополучно проскочившего между Сциллой и Харибдой.

— Вот что, голубчик, — сказал директор. — После того, как Нефертити стала польской певицей, ты сделал второе эпохальное открытие… Профессор Введенский (был такой известный историк) в свое время поставил мне «кол» только за то, что я хоть и знал наизусть этот самый отрывок из Гесиода, но сбился на двух последних строчках. А как же я тебе, голубчик, поставлю пятерку, если ты — святая простота — перепутал гениального поэта с каким-то шпагоглотателем, или, как ты изволил выразиться, потрошителем. Так что садись, голубчик. И удовольствуйся тройкой с плюсом. Плюс ставлю тебе за храбрость.

По классу прокатился гул. Однако этот гул ничуть не смутил Бена. Плюс — это все-таки какой-то знак отличия, а к отличиям, наградам, значкам честолюбивое сердце Бена было отнюдь не равнодушно.

Бен сделал такой жест, будто повесил новенький, только что полученный плюс себе на грудь, и гордо сел за парту.

А директор попросил развернуть карту Аттики и снова заговорил ровным, чуть хрипловатым голосом. Время от времени он останавливался, вытирал лысину платочком, и тогда Женя видела, как в озабоченной голове директора настырно вызванивают телефоны.

Женя любила Петра Максимовича, любила его уроки, с готовностью бегала в кабинет за картами и неторопливо тянула руку, чтоб ее спросили. А сейчас… И самой непонятно почему — уперлась, нахмурилась, уставилась в пол. Так с ней бывало всегда. Даже если знала, что виновата, и раскаивалась в душе — не могла она выдавить из себя покаянную слезу, а только все больше хмурилась и молчала.

— Цыбулько, — обратился к ней директор, — говорят, ты ходишь в бассейн.

— Хожу.

— Каждый день?

— Каждый.

Девочка отвечала, не поднимая головы. И все поддергивала ранец. (Он ужасно беспокоил ее — там, устав от долгого неподвижного сидения, крутился, шуршал бумагами тот, мохнатенький.)

«Так-так. — Директор побарабанил пальцами по столу. — Почему-то им, в особенности этим пятиклассникам, с их переходным возрастом, кажется, что учитель — чуть ли не враг им. И не знают голубчики, что этот „враг“ не может ночью уснуть без таблетки: все лезут и лезут в голову эти неуправляемые Бены и Цыбульки и сотни таких, как они, и все разные — искренние и хитрые, добрые и вредные, — и о каждом думаешь: как же тебе, голубчик, вложить в голову разум, а в сердце — душу?»

— Каждый день в бассейн — это прекрасно, — продолжал директор. — Прекрасно! Господи, что бы я отдал сейчас, чтоб хоть раз в неделю выбраться не то что в бассейн, а просто на свежий воздух, куда-нибудь на склоны Днепра, побродить, подышать привольно. Но!.. — и директор сокрушенно развел руками: дескать, такая роскошь не для нас, педагогов; и в голове его опять завихрилось, замелькало — звонки, совещания, графики, конференции… — Скажи мне, голубушка, ты одна ходишь в бассейн или, может, еще кто-нибудь из вашего класса?

— Одна.

— А почему? Больше никто не хочет ходить? Или ты не пробовала никого сагитировать?

— Не хо… не знаю.

— Не знаешь. — Петро Максимович сделал паузу. — А ты дружишь с кем-нибудь в школе? Или вообще — во дворе, в бассейне? Есть у тебя друг?

Женя поддернула ранец, переступила с ноги на ногу. От долгого и напряженного стояния у нее задеревенела спина.

Друг…

Она взглянула в окно — и лицо ее засветилось, ожили и вспыхнули золотистыми огоньками большие светло-карие глаза, всегда по-взрослому серьезные и чуть печальные. Женя вспомнила своего Мотю, которого любила, с которым дружила и ни перед кем не стыдилась своей дружбы. Потому что этот Мотя был в два раза меньше ее. Этот маленький худенький мальчонка, лопоухий, как и она сама, похожий на зайчика, каждый день одиноко торчал во дворе, у кочегарки, и смотрел на окна Жениной квартиры. Часто он стоял с перевязанной головой (у него были простужены ушки) и терпеливо, целыми часами ждал Женю.

Когда девочка выходила во двор, Мотя на миг