словам вторит шумный выдох и не менее шумный, глубокий тяжёлый вдох. Я чувствую его дыхание на своей шее, когда он склоняется ниже, едва осязаемо касается губами моего плеча, оставляет мнимый микроразряд тока по моей коже.

Уничтожает все жалкие остатки моей гордости…

Я и тогда ничего не говорю. Не признаюсь. Даже самой себе. Просто не могу. Невозможно. Язык будто немеет. Поперёк горла всё встаёт, каждое моё возможное слово. И всё, что ему от меня достаётся, лишь порыв отрицания, наряду с тем, как я качаю головой.

— Я не хочу, чтобы тебе было больно. Я хочу оберегать тебя. Буду оберегать. Всегда, — снова рушит нашу тишину. — Даже если это значит, оберегать тебя от себя самого. Столько, сколько потребуется. И дата твоего рождения в этом вопросе не учитывается. Для меня ничего не изменилось, —  продолжает всё также тихо, хотя ничего громче в своей жизни я никогда не слышала. — Понимаешь? — спрашивает, но ответа не ждёт. — Ты стала слишком важна для меня, чтобы было иначе, девочка моя.

Моя…

Не в первые слышу от него нечто подобное. Но именно здесь и сейчас это простое слово обретает совершенно иное значение. Оно… душит. И вместе с тем дарит что-то настолько необъятное, что и сама не могу понять, что теперь испытываю.

Такая она, любовь?

Когда очень сложно. Слишком. Ведь оно — гораздо больше, чем вмещается. Почти больно. И ты сама где-то между крайностью парить в небесах и сброситься в бездну.

Да, я на самом краю.

А в спину будто не просто подталкивают. Настоящий шквал неумолимого ветра. Не останешься. Тот самый шаг, что невыносимо страшно ступить, вот-вот придётся  совершить. Нет пути назад. Или упасть. Или взмыть вверх.

Я…

Ничего уже не понимаю.

Запуталась.

В самой себе. В нём. Во всём том, о чём он говорит.

Разве что:

— Совсем ничего не изменилось? — оборачиваюсь.

Буквально захлёбываюсь своим последующим вдохом от всего того, что живёт и бушует в чёрных глазах. Несмотря на видимое спокойствие в голосе их обладателя, в его взгляде ничего такого в помине не существует.

— Даже не представляешь, сколько терпения и смирения я проявляю за последние две недели.

Тут он тоже безоговорочно прав.

Не представляю…

Но, кажется, начинаю.

А ещё!

— А если я захочу переехать, скажем, в Лондон? Если захочу учиться дальше там? Если смогу поступить в… — не обозначаю свои конкретные планы на будущее, просто хочу понять, насколько же мне теперь обломится та самая свободная жизнь, до которой, как прежде казалось, рукой подать.

Да и не договариваю.

— В таком случае, тебе придется быть очень убедительной, чтобы меня уговорить на это, — произносит он.

Не знаю почему, но вся та тяжесть, что давит прежде, куда-то испаряется, как не было её никогда. По губам ползёт невольная улыбка, пока я смотрю на него. И даже не думаю отстраняться, когда он склоняется ко мне ещё ближе. Наоборот. Сама подаюсь ему навстречу.

— Насколько убедительной? — проговариваю едва ли достаточно внятно, практически беззвучно.

Куда сильнее звучат удары собственного сердца от одного лишь осознания того, что его губы почти касаются моих. Остаются жалкие толики дюйма, чтобы исчезло и это ничтожное расстояние. Наверное, мне суждено гореть в аду за это, но я очень хочу, чтобы оно исчезло, как можно скорее, не было бы его как можно дольше. Пусть.

— Очень-очень убедительной, — отзывается мужчина.

И всё. Меня нет. Ровно на секунду. Ту самую, что позволяет впитывать не только тепло чужого тела и объятий, но и мягкость твёрдых губ, чувство одного дыхания на двоих, что затмевает собой целый мир.

И…

— Ой, — слышится внезапное и со стороны, наряду со звуком щелчка повёрнутой дверной ручки.

Та, кто ей воспользовалась, ошарашенно хлопает глазами, мигом покраснев до кончиков ушей, шокировано застыв в приоткрытом дверном проёме, напоминая такой нерадивой и не менее смущённой мне, что я и опекун давно не одни обитаем в этом доме. Чтоб их всех.

— Прошу прощения! — выпаливает следом Шуле.

Как ошпаренная, хватается за дверь, прикрывая ту обратно. Грохот захлопнутого полотна отражается в моём разуме, подобно взрыву ядерной катастрофы, вместе с язвительным напоминанием собственного разума о том, в каком именно виде она застаёт нас.

Вот же…

Гадство!

Глава 26.2

Не только горничная. Словно весь мир разом против меня сговаривается. Звонит телефон опекуна. Он отвлекается всего на пару секунд, да и то лишь для того, чтобы посмотреть на экран и отключить звук, но этого вполне хватает, чтобы в моей голове успел воцариться настоящий апокалипсис, а я сама — сбежать.

Как я могу настолько забыться?

Опять.

Опозориться.

Ведомая нахлынувшими эмоциями, я направляюсь в гардеробную. Хватаю первое, что попадается под руку. Едва ли забочусь о том, как буду выглядеть. Лишь бы поскорее прикрыться. Плевать на верхнюю часть белья. Обхожусь футболкой. Такой себе выбор, с учётом, что она слишком тонкая. Не просвечивает, но облегает настолько, что без бюстгальтера под ней смотрится чересчур вульгарно. Как и чувствуется. Особенно остро — в тот момент, когда мужчина сокращает созданную мной дистанцию, остановившись напротив. Терпит едва ли долго. Я не успеваю даже как следует надеть и застегнуть джинсы, которые еле натягиваю на бёдра, а он обхватывает обеими ладонями моё лицо, вынуждая вновь смотреть на него.

— Асия… — заговаривает.

Но не продолжает. Стены наполняет очередное громкое пиликанье его телефона. Бывший муж моей матери на это беззвучно ругается. Снова убирает звук.

— Асия, — повторяет, пока пальцы впиваются в мои щёки сильнее. — Не делай так. Хорошо? Давай просто…

Телефон оживает снова.

— А давай ты лучше просто ответишь? — предлагаю встречно.

Не отвечает. Сбрасывает. Звук отключает насовсем. Хотя это не мешает разобрать по вибрации, как вслед несутся сообщения. Не меньше трёх, а то и больше.

Сама перехватываю его ладони. Аккуратно сжимаю.

— Ты ответишь. Поговоришь. Я — нормально оденусь. Потом мы позавтракаем. Вместе, — предлагаю ещё раз миролюбивым тоном. — И обсудим всё, что хочешь. Спокойно.

Мужчина шумно выдыхает. Поджимает