* * *

Потом ему стал сниться спектакль «Четверо в сорок четвертом» по переводной пьесе дотоле никому не известного итальянца Даниэля Кавальери.

Пьеса была неплохая, трогательная, «актерская», как они тогда говорили, – актерам было что играть, четыре прекрасные роли, четыре характера, двое мужчин и две женщины, но отчасти надуманная в смысле сюжета и коллизии. Дирк фон Зандов как немец это чувствовал. Бывает, что каждая деталь вроде бы реальна, на каждый сюжетный поворот есть доказательство: да, вот так могло быть потому-то и потому-то, вот даты, вот документы. Но все равно ощущение какой-то неправды. Нет, не лжи, не вранья, а именно неправды. Хотя режиссер был в полном восторге и не видел в пьесе никаких натяжек, а тем более фальши. Может быть, потому, что он не был немцем.

Вот сюжет. 1944 год. Небольшой немецкий город, очень неудобно расположенный – как раз посередине страны, далеко и от бывшей Польши, и от оккупированной Франции. С востока наступают большевики, они перешли польскую границу и медленно движутся к Берлину, а на западе Эйзенхауэр и Монтгомери уже два месяца хладнокровно перемолачивают лучшие дивизии вермахта. Дело происходило осенью, потому что большевики вошли в Польшу в июле, а англосаксы высадились во Франции месяцем раньше.

В этом городе в маленьком доме живет немка, белокурая красотка, стопроцентная арийка, маникюрша и педикюрша Агата. Сами понимаете, какой в Германии осенью сорок четвертого года маникюр и педикюр. Но то ли волей драматурга-итальянца, то ли и на самом деле так все было – какие-то местные дамочки все еще пребывают в кошмарном самообмане. Они верят в чудо-оружие фюрера, они надеются, что ни с запада, ни с востока до них не дойдут, не дотянутся, и вообще, все будет если не хорошо, то хотя бы нормально. Если позавчера было нормально, вчера – нормально, сегодня тоже нормально, то почему завтра должна случиться какая-то катастрофа? Ведь завтра наступало, завтра превращалось в сегодня, в котором опять все было нормально и можно было сходить сделать маникюр. Платили, ясное дело, уже не деньгами, деньги не стоили ничего, а съестными припасами, иногда сахаром, иногда еще довоенной закаменевшей копченой колбасой, а чаще сигаретами и маленькими пузырьками армейского шнапса, а уже сигареты и шнапс на хлеб и крупяной концентрат менял на рынке муж Агаты Адольф. Его-то и играл Дирк фон Зандов.

Адольф был старше Агаты, Адольф был болен какой-то костной болезнью, а главное – Адольф был еврей. Но поскольку он был законным мужем арийской женщины, он не подлежал ликвидации. Вот такой гуманный был фюрер, вот такие добрые люди были господа Гиммлер, Геринг и все остальные. Ибо судьба конкретной немецкой женщины была для них важнее общих планов по очистке планеты от евреев. «Законные евреи» – так называл сам себя Адольф, – законные евреи со временем вымрут, и настанет полная арийская благодать. Так, наверное, думали господа Гитлер и Гиммлер. Но сейчас насчет благодати возникли некоторые сомнения. Вот Адольф, вернувшись в очередной раз с рынка в пальто с большой желтой звездой, рассказал, что ходит в народе слух: в связи с напряженным положением на фронтах, возможно, с законными евреями поступят примерно так же, как с незаконными.

У них, у Агаты и Адольфа, снимал комнату молодой и нервозный гестаповец по имени Генрих. Он называл себя Анри (в приватных разговорах, разумеется), потому что происходил якобы от французских гугенотов. Говорил, что его родичи спасались в протестантской Германии после Варфоломеевской резни. Этот Анри всячески разубеждал и успокаивал Адольфа. Он утверждал, что в рейхе превыше всего закон, а если что случится с законом, то все равно в этой сумятице вряд ли о нем, Адольфе, кто-нибудь вспомнит. Кажется, у Анри (он же Генрих) что-то было с Агатой. Нет, не адюльтер, а какая-то тайная симпатия.

Как бы то ни было, Адольф решил бежать, но не мог точно решить куда – к большевикам или к англосаксам. К англосаксам было надежнее, но к большевикам ближе, хотя и тут и там проходила линия фронта. Но какой-то хитрый человек объяснил ему – это он пересказывал Агате и Генриху, – какой-то хитрый человек объяснил, что есть люди, которые держат на границе «окно», поскольку линия фронта, она только на карте сплошная и черно-красная. А на самом деле здесь стреляют, а тут лес, там болота, здесь пехота окопалась, а тут и вовсе какая-то лощина, куда не суются ни те ни другие. То есть линия фронта похожа на какой-то дырявый забор, а вовсе не на китайскую стену.

Адольф, собранный Агатой и напутствуемый Генрихом, однажды ночью все-таки ушел из дома. Договорились так, что через два месяца Агата подаст рапорт о безвестном отсутствии ее мужа и сможет получить развод. Она-то этого вовсе не желает, сказала Агата и напомнила Адольфу, что имела полное право потребовать развода с евреем и ее бы развели через полторы минуты. А потом бы пришли за ним, потерявшим охранную грамоту в виде арийской жены. «Но я же… – она хотела сказать “люблю тебя”, но в присутствии Анри предпочла другие слова, – но я же благородная немецкая женщина и не собираюсь нарушать своей брачной клятвы». Адольф поцеловал ее в щеку и сказал, что хочет освободить ее от себя. Она тоже его поцеловала, тоже в щеку, и заплакала. Он ушел в темноту.

Но в пьесе это была лишь предыстория, которую зритель сам должен был сложить из отдельных реплик и флешбэков, то есть коротких сценок-воспоминаний.

А спектакль начинался с того момента, когда Агата и Анри, он же Генрих, заканчивали свой скудный ужин и уже собирались было ложиться в постель, как вдруг в комнату вошел Адольф. Причем вошел не один, рядом с ним стояла закутанная в длинное пальто и платок фигура.

Адольф сообщил, что окно на границе закрылось. Это на востоке. А идти на запад, предупредили его, опасно. Он честно хотел дождаться конца войны, прячась где-нибудь в развалинах, но то ли не нашел подходящих развалин, то ли просто ему стало голодно и страшно – и вот он вернулся.

Для Агаты и Анри это был весьма неприятный сюрприз, тем более что спать вместе они начали всего дня три назад, то есть у них был, можно сказать, медовый месяц. Агата терпеливо ждала уговоренного срока, а Анри благородно старался к ней не приставать. Два месяца почти прошли. Агата и Анри буквально полутора недель не дотерпели. Вот, казалось бы, Адольф ушел. Спрятался, спасся или совсем пропал, какая разница? Нет его больше в нашей жизни, нет этого ярма благородства, которое висело на Агате, нет этой тяжкой гири законопослушности, которую тащил Анри, он же Генрих. Анри был настоящий нацист, убежденный антисемит, но указания фюрера для него были еще важнее. И если фюрер велел: вот этого еврея не тронь, то он его ни за что бы не тронул. До самой отмены приказа.

Но Адольф вернулся не один. Блуждая по прифронтовой полосе, прячась в разбомбленных деревнях, сначала сопровождаемый своим проводником, а потом брошенный им…

* * *

…когда Дирк фон Зандов читал эту пьесу, ему казалось, что вся ситуация с окном в линии фронта и с этим побегом – это драматургическая выдумка, что так не бывает, но режиссер очень увлекся пьесой и к тому же дал Дирку главную роль, так что спорить, а тем более скандалить было бы совсем глупо…