Да, представьте себе, гости вдруг запели (конечно, музыка записывалась отдельно и потом должна была быть подложена под изображение, но пока, в процессе съемок, им пришлось петь своими натуральными голосами, уж как получится). Запели «Реквием» Верди. Это было очень красиво. Это было очень необычно, это было поразительно эффектно снято. Дирк, стоя на гравийной дорожке у воды рядом с Альбертиной и слушая, как она поет, открывая свой громадный красный рот, похожий на волшебный ящик, из которого несется нечеловеческой красоты и силы звук, уже заранее представлял себе, как потрясающе это будет смотреться на экране.

Но Россиньоли неожиданно скомандовал:

– Стоп! Хватит!

И закричал в мегафон всем, кто пел, высунувшись из окна:

– Спасибо, господа, хватит! Спокойной ночи. До завтра, господа.

Окна закрывались с некоторым недоумением. Казалось, это недоумение громко звучало в хлопанье оконных переплетов.

Россиньоли, Дирк и Альбертина остались одни. Но в трех шагах стоял оператор со своей тележкой и огромной двугорбой камерой, а где-то неподалеку торчали осветители.

– Что случилось? – спросил Дирк.

– Балаган, – сказал Россиньоли. – Балаган и пошлятина. Сам удивляюсь, как это могло прийти мне в голову. Не годится.

Альбертина повернулась и, как статуя на колесиках, двинулась в сторону.

– Постойте, мадам, я позволю себе задержать вас еще ненадолго, – окликнул Россиньоли.

– Петь не будем? – спросила Альбертина.

– Будем. Вы будете петь одна. В ответ на все сказанное и вами, и им, – режиссер ткнул пальцем в Дирка, – вы споете только одну часть «Реквиема», а именно, – он задумался, почесал свой толстый нос, повращал масляными глазами, – а именно, мадам, вы будете петь Libera me.

Libera me – что в переводе с латыни значит «освободи меня».

Понятно, какой смысл решил вложить Россиньоли в этот музыкальный номер, в эти слова. «Освободи меня» – в «Реквиеме» это обращение души к Богу. Libera me, Domine, de morte aeterna – освободи меня, Господи, от вечной смерти.

Но здесь, в этом эпизоде, это звучало как обращение человека к человеку, женщины к мужчине, да и мужчины к женщине одновременно.

Освободи меня от страшного груза любовных обязательств, освободи меня от того прекрасного, что было в нашей жизни и что не позволяет мне проклясть тебя за все ужасное.

И от всего ужасного тоже освободи меня, чтоб можно было вспоминать свою жизнь как что-то чистое, светлое, доброе, а не как цепь измен, предательств и подкупов.

Освободи меня от необходимости вечно благодарить тебя. Как я благодарю тебя за свежесть, любовь, за безоглядную страсть. А я тебя – за помощь, поддержку, утешение, за деньги, наконец.

Освободи меня от воспоминаний, освободи меня от себя, потому что уже совсем скоро мы расстанемся навсегда. Мы не встретимся там, за облаками. Это все сказки для глупых людей и малых детей. Мы расстанемся навсегда. Мы превратимся в землю, и травка вырастет, и все.

Мы освободимся друг от друга все равно, но это не будет настоящее освобождение. Вечная смерть – mors aeterna – просто оторвет нас друг от друга. Наверное, с болью и кровью.

Поэтому перед тем, как это случится, прошу тебя и умоляю – освободи меня доброй волей, движением души, сердечным состраданием. Освободи меня.

Libera me…

Вот так пела Альбертина своим поразительным голосом. И что мы тут будем говорить про его силу и диапазон, про ее красные губы и широкий розовый язык, про ее темные щеки, смоляные кудри и выкаченные белки, про ее огромную, как консерваторский зал, грудь, которая исторгала этот звук, летящий над лесом, над водой и, казалось, даже над небом.

– Снято! – выдохнул Россиньоли. – Спасибо.

Альбертина равнодушно изобразила некое подобие кивка и медленно пошла по лестнице вверх к отелю. Неизвестно откуда появившаяся, словно бы из кустов выскочившая камеристка заспешила вслед, догнала ее, взяла под руку, и стало видно, что Альбертина просто устала. Сзади она казалась не оперной звездой, а обыкновенной немолодой, а если честно, то пожилой мулаткой. Хотя в тот момент ей было не больше пятидесяти пяти лет.

* * *

– «Реквием» Верди, – заявил Россиньоли, – все-таки лучше, чем «Реквием» Моцарта. И знаете почему?

– Потому что вы итальянец и патриот, – сказал Дирк.

– Не только! – засмеялся Россиньоли. – Дело в другом. Моцарт был немец.

– Австриец, – поправил Дирк.

– Да какая разница! Это в вас немецкая придирчивость бушует! Хватит уже! Моцарт говорил по-немецки, это был его родной язык. Как всякий грамотный человек того времени, он более или менее понимал латынь – в рамках католического богослужения. То есть он не латынь понимал, а просто знал, что значат те или иные кусочки и фразы. Вот, собственно, и все. Так что на самом-то деле он сочинял музыку на слова, написанные на неизвестном ему языке. – Россиньоли даже поднял палец. – А маэстро Верди, пусть даже как композитор он в тысячу раз менее значителен для истории музыки, чем маэстро Моцарт, он был итальянцем, а значит, латынь для него почти что родной язык.

– Ну уж прямо! – возразил Дирк. – Что же, вы теперь скажете, что любой итальянец – вот так, с ходу – понимает латынь? Например, Цицерона какого-нибудь?

– Отчего бы и нет! – обиделся Россиньоли. – Ну не так, как студент-филолог, но какие-то слова, а иногда даже целые фразы – они для итальянца звучат родным языком. Я недавно узнал, что русские в своих церквах служат на каком-то особом языке, церковно-славянский он называется, кажется. Там много непонятного для современных русских, но в целом, в общем слышно что-то родное, пускай хотя бы отдельные слова. Так и здесь. Верди писал «Реквием», писал музыку на почти родные слова, и потому у него получалось гораздо… Гораздо… даже не знаю, как вам сказать.

– Вы, наверное, хотели сказать – сердечнее?

– Именно так. – Россиньоли довольно сильно хлопнул Дирка по плечу. – Ишь ты его! Немец, а понимает.

– Послушайте, итальянец, – тут же парировал Дирк. – У меня к вам маленький вопрос по образу героя. Господин Якобсен вам рассказывал про свою сестру?

– Да, конечно, – сказал Россиньоли. – В печальных подробностях.

Дирку стало обидно. Он-то думал, что Ханс только с ним так откровенен, а оказывается, тут еще и Россиньоли примешался.

– Что он вам рассказывал?

– Это была печальная история, – повторил Россиньоли.

Дирк взглянул на него, ожидая продолжения.

– Очень печальная история. Слабоумная девочка. Она родилась такой. К тому же что-то с ногами. Не могла ходить. Ни ходить, ни соображать. Конечно, ее лечили изо всех сил. Уход, забота, няньки-сиделки. Дожила, представьте себе, до пятидесяти пяти лет. В бедной семье она бы умерла в детстве. В ее память он основал фонд «Сигрид». Для больных детей.