внушали большие надежды, Сильвия не остановила распродажу. В первую же неделю, как она разослала свой каталог, откликнулась Брайхер, написав, что покупает рисунок Блейка за тысячу долларов «при условии, что он останется висеть на своем законном месте на стене», и Сильвия так смеялась от удивления и благодарности, что почти заплакала.

Тем более разительный контраст составило письмо от Джойса.

Моя дорогая мисс Бич!

До меня дошли вести, что Вы намерены продать бумаги, которые я годами преподносил вам в подарок. Хотя я никогда не осмелился бы утверждать, что они Вам не принадлежат и Вы не вольны поступать с ними по своему усмотрению, позвольте все же заметить Вам, что мне больно осознавать, до какой крайности дошел мой любимый издатель. И честно говоря, я никогда не собирался являть свои ранние черновики миру — только подумайте, какой конфуз меня постигнет.

Искренне Ваш,

Джеймс Джойс

Поскольку Джойс написал ей письмо из своих хором в Седьмом округе вместо того, чтобы прийти и лично высказать свое требование, Сильвия заключила, что он и вправду не считал подаренные черновики принадлежащими ей, но гордость не позволила ему заявить ей это в глаза. Она ожидала, что в ней поднимется знакомая волна злости на его попытку навязать ей чувство вины, но злость не приходила, и Сильвия понадеялась, что рана на ее сердце потихоньку затягивается. Такова и была ее цель — не испытывать к Джеймсу Джойсу никаких чувств. Или хотя бы не испытывать жгучей злости.

Между тем сама по себе распродажа старых предметов и документов вкупе с новым начинанием вносили некую ясность — Сильвии казалось, что «Шекспира и компанию» можно воссоздать заново, что она закрывает одну славную книгу и принимается за следующую.

Обильные весенние дожди затопили город. Уровень воды в Сене угрожающе повысился, и бывали дни, когда улица Одеон почти превращалась в реку, чьи воды неслись от театра вниз к перекрестку, напоминавшему теперь городской пруд с проплывающими по нему столиками и стульями. Когда наконец-то показалось солнце и, наверстывая упущенное, принялось поджаривать насквозь промокший город, Сильвия смогла возобновить свои долгие прогулки по просторным парижским паркам и садам, что целительно действовало на ее мигрени и болезненные месячные, которыми она в последнее время маялась.

— Приятно видеть, что твоя походка стала легче, — заметила Адриенна однажды вечером, когда они попивали охлажденное белое вино, закусывая сыром и вишней.

— Приятно чувствовать себя легче, — подхватила Сильвия и бросила взгляд на герани, всего две недели как высаженные на подоконнике и уже распускавшие бутоны цвета коралла и фуксии. Верная своему слову, Адриенна выражала бурный восторг по поводу того, как Сильвия совершенствовала свои садоводческие навыки, — нередко смущая ее дифирамбами цветам, которые кто-то из их гостей имел несчастье заметить и сказать о том вслух. С другой стороны, Адриенна всегда верила в таланты Сильвии. Вот что Сильвия всегда в ней так любила, разве нет? Да, пожалуй, сейчас она уже могла себе в том признаться. Но почему столько времени ей было трудно это сделать?

— У меня есть один секретик, — сообщила Адриенна, что неожиданно прозвучало почти по-детски.

— Ой-ой!

— Кто-то из наших potassons вступил в заговор и выдвинул нас с тобой на присвоение ордена Почетного легиона!

— Нет! — Одна только мысль об этом заставила голову Сильвии кружиться от восторга.

— Да!

— Откуда ты знаешь?

— Птичка на хвосте принесла.

— Ну же, Адриенна, не темни.

— Мне рассказал Жан. Но ты не вздумай даже виду подать, что я рассказала тебе. Он назвал нас верховными богинями франко-американских отношений. — Адриенна и не пыталась скрывать, что довольна такой характеристикой.

— Богинями?

— И нечего так удивляться, Сильвия! Только взгляни на нас!

И обе разразились безудержным хохотом; с блестящими, уставшими после дневных трудов лицами, в мятых юбках и пропотевших блузах.

— Если мы богини, — еле выговорила Сильвия между взрывами смеха, — даже представить страшно, как выглядят простые смертные.

— А вообще, — сказала она, когда наконец успокоилась, — что бы там ни решили в Легионе, это все равно огромный комплимент.

— Точно, — согласилась Адриенна.

И на Сильвию так же стремительно, как до того напал смех, теперь обрушились слезы. Такое признание от ее французских друзей… Это было слишком для нее.

— Не плачь, chérie. — Адриенна подлила им вина и чокнула своим бокалом о бокал Сильвии. — Как там написал Теннисон в своем «Улиссе»? И нет в нас прежней силы давних дней, / Что колебала над землей и небо, / Но мы есть мы…

— Закал сердец бесстрашных / Ослабленных и временем и роком, / Но сильных неослабленною волей…[147], — подхватила Сильвия, но нахлынувшие эмоции перехватили горло, и произнести последнюю строку у нее не получилось.

Впрочем, ее смысл — Искать, найти, дерзать, не уступать — отразила улыбка Адриенны, посланная Сильвии и не менее поэтическая.

Глава 30

Вечер шестого июня 1936 года в лавке Сильвии чем-то походил на свадебное торжество: то был праздник, на котором отмечали завершение важного жизненного этапа и вместе с тем — начало нового. Все, с кем Сильвия дружила в ту или иную пору своей жизни, собрались на литературный вечер ради нее, ради «Шекспира и компании», ради Томаса Стернза Элиота, собравшегося сегодня читать свою поэму «Бесплодная земля»: Эзра, Джойс, Карлотта с Джеймсом, Жюли и Мишель, Ларбо, Поль Валери, Шлюмберже, Андре Жид, Маргарет с Джейн, Гертруда с Элис, Сэмюэл, Вальтер, Симона де Бовуар и Жан-Поль Сартр и даже Эрнест с новой девушкой, журналисткой Мартой Геллхорн, с которой он познакомился в Испании и в которую, конечно, без памяти влюбился. «Ох, Эрнест, — подумала Сильвия, — научит ли тебя жизнь чему-нибудь?»

Это был пятый сеанс литературных чтений для Друзей, но первый — с участием англоязычного автора. Четыре предыдущих включали выступления Жида, Валери, Шлюмберже и Жана Полана. Все они прошли с успехом, и все шестьдесят стульев, втиснутых в библиотечную секцию «Шекспира и компании» к началу, назначенному на девять вечера, были заняты; слушатели, отпивая вино из своих бокалов, внимали писателю de la nuit[148], читавшему отрывки из своих незаконченных сочинений.

Сложно сказать, что становилось главным событием: часовое театрализованное авторское чтение или следующий за ним шумный прием, где слушатели — любители и завсегдатаи богемных вечеринок — поднимали тосты за автора, за Друзей и за Одеонию, закусывая кулинарными шедеврами, приготовленными Адриенной и Риннет. Разговор нередко переходил на судьбу Франции в новой Европе, облик которой менялся с каждым днем, омрачаемый войной, уже пылавшей в Испании, и правлением германского диктатора, чьи обещания «не стоили и клочка туалетной