Катя заразительно зевнула, протерла мне вену, в воздухе запахло спиртом. Я попытался увернуться от иглы.

– Ну-ну, не дергайся. Больно не будет, разве что немного. Оглянуться не успеешь, уже будешь как новенький. Обещаю с тобой заново познакомиться. Интересно, как отнесется ко мне новый Ладыгин?

Я ощущал, как препарат, введенный Катей, заструился по венам. Катя понаблюдала за моей реакцией, отложила пустой шприц.

– Ну что, поехали?

Она зашла за кресло, послышался щелчок, еще один. Я прислушался к своим ощущениям. Пока препарат действовал как слабый наркотик, заставляя меня разом испытывать букет противоречивых чувств.

– А я думал, ты мне зубы заговаривать будешь, – признался я заплетающимся языком.

– Обязательно, – пообещала Катя откуда-то из-за спины. – Но это позже. Здесь точность нужна, как у нейрохирурга. Слова – великая сила, но одними словами точности не добьешься. Мне нужен определенный Ладыгин, без побочных эффектов и неожиданностей.

Раздался следующий щелчок, моя голова внезапно наполнилась шорохом, сухим потрескиванием, постепенно сливающимся в один тонкий протяжный звук. Мне вдруг стало страшно. Все остальные эмоции отошли на второй план, а затем исчезли вовсе. Смертельный, животный ужас наполнил все мое существо, заставил трепетать каждый нерв, каждую клеточку. В голове что-то засвистело, и это пугало еще больше. Свист становился все выше, выше, пока почти не перестал быть слышен.

Дальнейшее плохо сохранилось в моей памяти. Оглушенный, я почти ничего не воспринимал из происходящего. Помню только, что увидел вдруг Катю, выглядывающую в дверь, как потом она сидела прямо на полу и говорила по телефону. Я, кажется, что-то кричал, а она на меня даже не смотрела, номер набирала, говорила, опять номер набирала.

Когда я очнулся, то все еще сидел в кресле, очевидно, вынуть меня из него оказалось не так-то просто, а кто-то чувствительно хлопал меня по щекам. Я с трудом разлепил веки. Увидев перед собой черное лицо, чуть было не закрыл глаза снова, потом сообразил, что это не галлюцинация, а всего лишь маска с прорезями для рта и глаз.

– Эй, мужик, ты в порядке?

– Да, – сказал я, но голос не слушался, поэтому на всякий случай я еще и попытался кивнуть. Перед глазами опять все поплыло.

– Э, э! Мужик!

Добрый самаритянин в маске влепил мне еще пару пощечин, ненавязчиво объяснив таким образом, что глаза лучше держать открытыми. Понял, не дурак.

Небольшая комната до отказа была заполнена людьми. Одни из них были в масках, другие почему-то нет.

Катя все еще сидела на полу, ко всему равнодушная, лицо ее было белым, а рука все еще сжимала телефон. Кто-то ее довольно бесцеремонно поднял, телефон выскользнул и с грохотом упал на пол. Катя даже не взглянула на него, ее повели к двери, на пороге она обернулась и посмотрела на меня.

Потом я часто думал, почему она не попыталась сбежать. Вспоминал, как она зевала и медленно, неуверенно двигалась. Вероятно, препарат, который я подлил ей в кофе, хоть и с опозданием, но все же немного сработал. Оттого, наверное, она и не сделала попытку ускользнуть, хотя время у нее еще было. Когда я об этом думаю, то почему-то чувствую себя виноватым, хотя, казалось бы, наоборот, должен гордиться.

Я опять потерял сознание, а в себя пришел уже на больничной койке.

Что это была за больница, осталось для меня загадкой. Тоже какая-то «специальная». Персонал больницы упорно отмалчивался, а на вопросы отвечал уклончиво или не отвечал вообще. Перед выпиской я получил настоящий больничный лист с диагнозом «пневмония», был усажен в кузов «Скорой помощи» с окнами, плотно занавешенными металлическими жалюзи, и доставлен домой на Смоленский.

Руководство клиники о моей внезапной болезни было предупреждено вовремя и отнеслось к сему факту с глубоким сочувствием. Сочувствие это приобрело формы поистине катастрофические и для меня несколько обременительные после того, как Борис Иосифович Штейнберг самолично наведался в терапию и во всеуслышание заявил:

– Ты, Ладыгин, это, беречь себя надо. Уверен, что совсем здоров?

Я с почтением кивнул.

– Тогда ладно, работай. Но если что – прямо ко мне, не стесняйся. И чаю с коньячком, а лучше с малиной. Ну, будь здоров.

Я опять кивнул и пробормотал:

– И вам того же, Борис Иосифович.

Чехов к моей болезни отнесся с привычным цинизмом:

– Пневмония, говоришь? Это что же, воспаление легких? Ну, хорошо, что не мозга.

Чехов тоже попал в больницу. Правда, не в специальную, а в самую обычную. По иронии судьбы он оказался в соседней палате с потерянным Колей Кругленьким.

А случилось это так. Встретившись со своим «школьным приятелем», полковник вкратце посвятил его в наши проблемы и договорился еще об одной встрече через два часа. «Приятель» за это время должен был у кого-то что-то спросить, кому-то что-то шепнуть и кое-что подготовить для Чехова.

Сам Чехов решил это время потратить на визит к Тарасову. На звонок в дверь никто не отзывался. Помявшись некоторое время на лестничной площадке, Чехов воспользовался отмычкой, которую, в связи с частыми посещениями трансформаторной будки и общей неспокойной ситуацией, таскал последнее время с собой.

Вскрыть дверь полковнику удалось быстро и без шума. Первое и единственное, что он увидел, переступив порог квартиры, был Тарасов, мирно посапывающий в кресле. Больше Чехов не успел ничего увидеть, так как получил сильнейший удар по голове «тупым и твердым, вероятно, металлическим предметом», в результате чего и оказался в больнице.

«Скорую» вызвала соседка. Поднимаясь по лестнице, она услышала из-за неплотно прикрытой двери Тарасова, человека в подъезде глубоко уважаемого, стоны и голоса. Будучи женщиной любопытной и беспокоящейся о благоприятной обстановке в родном подъезде, соседка заглянула в квартиру, предварительно вежливо позвонив.

Картина, которая предстала ее глазам, была поистине ужасающей. В коридоре, медленно истекая кровью, лежал незнакомый, но солидного вида человек, а недавно проснувшийся уважаемый хозяин квартиры пытался напоить его водкой самого низкого качества. Водку незнакомец пить не мог, в результате чего Тарасов делал это за двоих – сначала за себя, потом за гостя.

Окончательно придя в себя только поздно вечером, Чехов немедленно потребовал вернуть ему телефон. Ему объяснили, что какой-то телефон рядом с ним в коридоре валялся, но, к несчастью, разбитый вдребезги. А в больнице телефона, который можно было бы принести в палату, не имеется. Есть парочка, но они стационарные, то есть обычные. Упрямый Чехов, разумеется, на этом не успокоился и заявил, что если нельзя принести телефон к нему, то он пойдет к телефону сам.

Персонал больницы предположил, что у пациента с черепно-мозговой травмой, как это нередко бывает в подобных случаях, слегка поехала крыша. А потому немедленно уверился, что пациент как сказал, так и сделает, если чего-нибудь не предпринять. Мудрый полковник близко к себе никого не подпускал, а только грязно ругался и требовал «достать телефон хоть из-под земли». Что персонал, изрядно подуставший уже через несколько минут неравной борьбы с травмированным пациентом, и сделал. Мобильный телефон обнаружили и немедленно отобрали, обещав при этом в троекратном размере возместить стоимость разговора, у какого-то студента, подрабатывающего по ночам медбратом.