Пара глотков из бутыли снова подкрепили силы Урхан-аги.

– Как пьете вы дрянь эдакую?

– Лекарство не должно быть сладким. Дай перевяжу тебя, ты совсем слаб.

Она придвинулась ближе, и он почуял ее запах, запах женщины. Этот запах состоял из парного молока и свежего хлеба, из пряных трав и каких-то лесных ягод, и еще что-то было в нем настолько дивное и неведомое, что заставляло принюхиваться, раздувая ноздри. А она меж тем приподняла свою верхнюю расшитую юбку, взялась за край нижней и оборвала его. С треском поддалось белое полотно ловким ручкам. Подумалось Урхан-аге, что если она оторвет еще несколько кусков, то останется совсем без нижней юбки, и это будет хорошо, но тут же оборвал себя, ибо мысли такие были недостойными для воина. Девчонка меж тем смочила тряпку шливовицей и приложила ее к подранному медвежьими когтями боку. Сморщился Урхан-ага, ибо нельзя было показывать боль никому, тем более бабе, но жгла эта шливовица бок не хуже раскаленного прута. А девчонка еще и приговаривала заклинание:

– Виле, виле, дођите, убите мртво[214].

Густо тряпка окрасилась кровью, а бок Урхан-аги будто посыпали солью. Покачала девчонка головой:

– Боюсь я, недостаточно этого. У медведя вон какие когти, борозды от них – как от плуга, завтра они загноятся, и начнется жар. Нужно лечить их водой.

Глаза полезли на лоб у Урхан-аги:

– Много понимаешь ты, девчонка! Да кто ж лечит раны водой?

– Уж понимаю что могу. У нас тут вода не простая. Есть живая, есть мертвая. Лечит многие хвори. Вилы Чертова города поделятся ею с нами.

– Что-то вилы ваши неприветливыми оказались. Не знают, как гостей принимать.

– Вы чужаки. Явились сюда без спроса и ведете себя хуже козлов в огороде. С чего им любить вашего брата? А меня они знают и не тронут.

И повела его девчонка к чесме[215], из которой, по словам ее, текла мертвая вода. Брел Урхан-ага, славный воин, как древний старик, трясся при каждом шаге, и если бы девчонка эта не поддерживала его, верно, упал бы в пропасть да сломал себе шею. Туда ему и дорога – добавили бы старики из деревни Медже. Но, видать, срок его еще не пришел, да могли старики-то и ошибиться.

Текла из мертвой чесмы вода, и все вокруг источника было будто мертвым – ни травинки, ни кустика. А камни на дне чесмы были красными, будто кто-то посыпал их киноварью, которую персы не зря прозвали драконьей кровью. Опустилась девчонка на колени пред чесмой, погрузила пальцы в воду и прошептала:

– Виле, виле, дођите, убите мртво, ослободите пут живом[216].

Потом омыла она окровавленную тряпку в источнике да вновь приложила ее на раны. Обожгла мертвая вода плоть человеческую, но не испепелила. И тогда повела девчонка из деревни Крничи Урхан-агу далее – к чесме, из которой текла живая вода. Все вокруг нее тоже было будто мертвым, камни же на дне были белесыми, словно скованными льдом. Так же опустилась девчонка на колени пред чесмой, погрузила пальцы в воду и прошептала:

– Виле, виле, дођите, ослободите пут живом, излечите ране[217].

Потом омыла она окровавленную тряпку в источнике да опять приложила ее на раны. Смягчила живая вода боль плоти человеческой. И сказал Урхан-ага:

– Кха! Если раны назавтра и вправду затянутся, ты точно ведьма. Если же нет – просто дуришь меня. В обоих случаях от тебя надо держаться подальше – вон, и так уже орту сглазила.

Говорил он это с усмешкой. Не сдержала улыбку и она:

– Вот завтра и увидим. Я приду к тебе снова. Не уходи с этого места далеко, иначе искать тебя придется. Если захочешь пить – не бери воды с этого склона, только с того, что обращен на юг. Там пить можно, но только не из тех источников, что окрашены в желтый цвет. И не шуми – вилы не любят чужаков.

– Это я уже знаю.

Когда солнце скрылось за горами, окрасив небо красками, кои не сыщешь на рынке пряностей в Истанбуле, девочка из деревни Крничи ушла. Урхан-ага смотрел ей вслед и не мог понять, что с ним. И трясло славного воина, как будто был он преисполненным благодати дервишем в миг молитвенного бдения. Всю ночь ползал он среди скал, не зная направления, а со стороны шайтановых зубьев раздавалось такое уханье и леденящие душу крики, что и впрямь можно было поверить – живут, живут здесь вилы, и зазывают они к себе в гости духов адских, дабы совокупляться с ними. Только к утру сон, подобный забытью, смежил веки Урхан-аге. И снились славному воину странные сны. Не бесчисленные сражения и победы его, не трупы поверженных им врагов и не то, как водружает он знамя османов с конским хвостом на башне покоренного Београда. Снилось, что склоны Чертовой горы поросли зелеными травами и золотистыми цветами, а он ходит по ним босиком и косит их косой, как будто крестьянин он, а не воин Великого Султана. На склоне же рядом сидит девчонка из деревни Крничи, название которой непроизносимо для османов, посему дали ей и другое название – Маляны. Сидит, плетет венок из тех самых золотистых цветов и поет:

Смиље брала Смиљана девојка,

Смиље брала, па у смиљу заспала,

Од мириса заболе је глава[218].

И так хорошо ему, славному воину, так спокойно, как будто так и должно быть, но твердо знает он, что так не бывает. А девчонка надела свой венок и запела другую песню:

Смиљ Смиљана покрај воде брала.

Набрала је недра и рукаве,

Извила је зелени венац,

Зелен венац низ воду пуштала.

* * *

Когда проснулся Урхан-ага, солнце стояло высоко, а подле него сидела та самая девчонка, плела венок из золотистых цветов и впрямь пела:

Плови, венче, плови, плови,

Мој зелени венче, до Јовина двора,

Па запитај Јованову мајку

Оће л’ ме Јова оженити.

Хотел Урхан-ага встать – да едва не упал с камня, на котором лежал. Не слушалось его тело, для которого прежде не было ничего невозможного. Вскинулась девчонка. Хотела подойти к нему – но остановил он ее:

– Зачем ты опять пришла? Мы враги, забыла? Уходи!

– Как же? Ты как ребенок, слабый еще. Нельзя оставлять одного тебя в горах. Не по-божески это.

Усмехнулся Урхан-ага:

– Кха! Куда смотрит ваш бог, раз дозволяет вам помогать недругам вашим?