Но не знал Урхан-ага, что делал он, ибо случилось с ним ночью страшное. Мир подлунный будто бы встал на дыбы, земля поднялась вместо неба, а луна светила под ногами. И все вокруг сжималось и вытягивалось с урчанием, будто идущим из утробы. Из открывшихся подземных трещин лезли толпы врагов с песьими головами, которых всю ночь рубил бравый ага палкой, ибо не было у него сабли. Голова его, будто стеклянная, раскололась на мелкие части, кои рассыпались на камни со звоном, а сам бравый ага блеял, как баран, которого режут на священный праздник жертвоприношения. Лишь к утру упал он лицом в камни да затих. Непростым было то зелье, намешали там бекташи эликсиров всяких, да только шайтан разберет, в чем была его сила. По Урхан-аге – так и не было ее, никакой силы, в зелье этом, одна муть и колдовство. Пастухи же, что пасли овец своих на соседней горе, услышав в ночи дикий рев, доносившийся ветром издалека, крестились: «Господи, спаси нас от оборотня, от духа адского поколича, что рыщет по земле в ночное время в поисках плоти и крови человечьей!»

Очнулся Урхан-ага от того, что солнце стояло высоко на небе. Глядь – а подле него опять сидит та самая девчонка, имя которой как цветок, плетет венок и поет по обыкновению:

Плови, венче, плови, плови,

Мој зелени венче, до Јовина двора,

Па запитај Јованову мајку

Оће л’ ме Јова оженити.

Поднялся Урхан-ага с камней, где лежал он.

– Зачем снова пришла ты? Уходи!

– Как же уйти мне? Нельзя оставлять тебя, пока ты слаб.

Не знал Урхан-ага, что и думать. Все, кто окружал эту глупую девчонку, ненавидели его и таких, как он. Отчего ж она помогала ему? Любой из ее сородичей оставил бы Урхан-агу подыхать на Чертовой этой горе, а то и добил бы. И был бы прав по-своему. Шайтан разберет, что в голове у этих женщин! Про иных говорили, что они умеют любить всем сердцем, но на это оставалось лишь рассмеяться. Глупые бабы! Истинным воинам не нужна никакая любовь, если это не любовь к Великому Султану, наместнику Всемогущего творца неба на земле. А женщины – пусть они развлекаются, как умеют, в чем и проявляется вся их испорченность. Ну где ж это видано – любить таких грязных шакалов, как неверные! Это только бабы и могут.

Но тут подсела она к нему поближе да перекинула косы за спину. А солнце осветило венок ее, и засиял тот, как будто был из чистого золота. И оттого забыл Урхан-ага, славный воин, утвердивший волю султана повсюду – от диких босанских гор до полноводного Евфрата, от египетских песков до серых маджарских крепостей, ни разу не будучи побежденным, и про братьев своих, и про наказы Аги, и про Канун Мурада забыл, и про самого султана. Все-таки неизъяснимой силой наделены женщины, раз могут сотворить такое с любым воином, и не зря говорят улемы, что надлежит мужам остерегаться прелестей их.

Не остерегся Урхан-ага этой большеглазой, с кожей теплой, как парное молоко, и длинными тяжелыми косами – как змеями опутала его ими эта девчонка. Был он, многоопытный воин, пред ней точно мальчишка. И едва прикоснулся к волосам ее, как тотчас был околдован. Хотя звучал еще в голове его Канун Мурада:

Новым воинам нет нужды в женщинах, ибо через них шайтан пришел в мир, и к тому же они ослабляют воинов.

Но перед глазами змеились косы черные – в том месте, где ложатся они на спину. Не мог он перебороть желания свои, да и не хотел. Протянул он руки к косам и расплел их. И пахли они травами так, что кружилась голова. Мнилось ему, что не умирают мужчины от женских ласк и не глупеют, разве что только самые слабые из них. И захотелось ему испытать себя. Не внял Урхан-ага Кануну и испробовал то, чего пробовать ему было нельзя под страхом смерти. Скатился венок с головы, рассыпались волосы по спине – как откажешься от чуда такого? А она только смеется в ответ:

– Давай хотя бы поцелуемся!

Целовать друг друга? Знал Урхан-ага, что иные поступают так, но невдомек было ему – зачем? Он целовал только туфлю султана, когда приносил клятву верно служить ему, и на прочие поцелуи смотрел, как баран на священную книгу.

– Ты что ж – не целовался ни разу? – дивилась она.

– Нет, а зачем?

– У нас все парни и девушки так делают, когда любят друг друга. Но ты не думай, я не целуюсь со всеми…

– А без этого никак? – вопросил он, и впервые в голосе его не звучало былой силы и веры.

– Это просто. Я научу. Просто повторяй, – сказала она, и узрел он прямо перед собой ее губы. – Вот так!

Кха! Это не шло ни в какое сравнение с тем, что знал он прежде! Эти губы, как и все остальное, что прилагалось к ним, были подобны нектару самых лучших роз из тайных садов падишаха. Начав вкушать его, нельзя было уже остановиться. И сама она раскрывалась навстречу, как роза. Ничего общего не имело это с теми гуриями, что являлись воинам, заслужившим кущи райские из склянок бекташей. И с мальчиками-мабунами тоже не было сходства. Все было легко и просто и не требовало никаких объяснений. Вкус тела ее отличался от испробованного прежде так же, как дамасский клинок отличается от ножа торговца мясом.

Не вкушал он никогда прежде такого рахат-лукума. Близость не обжигала плоть, как прежде, а ласкала ее ароматом горных трав и спелых слив. Мир был не таким, каким привык он видеть его, и Урхан-ага ничего не хотел делать с этими переменами. Эта девчонка и впрямь была колдуньей! В какой-то миг, когда вскрикнула она, вновь показалось Урхан-аге, что земля переворачивается под ним и меняется местами с небом, а тело становится легким, как перышко цапли, и парит над скалами в потоках воздуха. Совсем недолго длилось наваждение – а он уже понял, погружаясь в забытье, похожее на сон, что не сможет ни забыть, ни отказаться от него. Зелья бекташей таким вряд ли помогут…

Новым воинам нет нужды в женщинах…

В забытьи этом, пронизанном солнечными лучами, открылось ему, что имя ее таково же, каково название этого золотого цветка, что рос на склонах здешних гор в изобилии и запах которого был так сладок. Смилье назвали его. Смиляной звалась она, и это было самое красивое имя из всех, которые знал он. А еще цветок сей называли бессмертником, ибо не умирал он зимой, когда все вокруг умирало.

Спросил он ее только:

– Смиляна имя твое?

И ответила она в полусне, улыбаясь чему-то:

– Узнал-таки. Да, меня назвали как бабушку. Правда, умерла она две зимы назад…

Когда очнулись они, солнце клонилось к западу. Алым светом горели шайтановы зубы, длинные тени легли на камни. И тяжело было даже тронуться с места, не то что разорвать объятия. В жажду их могло вместиться море, а сделали они всего лишь по глотку. Но Смиляны могли хватиться в деревне, потому выпустил он ее из жадных рук:

– Беги до дома. Завтра в полночь я приду к тебе.

Мелькнула светлая юбка меж камней, остался в руках золотистый венок да на губах – вкус медовый. Эх, Урхан-ага, славный воин! Как дошел ты до жизни такой, что из-за юбки деревенской забыл и про Всемогущего творца неба и земли, и про наместника Его, Великого Султана османов, и про Богохранимую империю? И про братьев своих позабыл, и про Канун Мурадов, и про то, что доблестная армия османов идет сражаться под стенами Београда со злонравными Гуниадом и Джирджисом, забери их шайтан! Лучше вспомнить тебе о них сейчас самому, а то напомнят другие.