– Выйду с больничного – заберу канифоль! – крикнула Вероника. Добавила: – Ничего ей не сделается!

Зажмурилась, закрыла ладонями уши.

– Ужинать будешь? – спросил дверь Геннадий. Не дождался ответа. Попробовал упрекнуть себя в облегчении, которое при этом испытал. Пошел к холодильнику, открыл, вынул готовый к сковороде стейк, открыл бутылку пива.

4

– Ну не знаю… – костюмерша Риточка сидела на корточках, прижала телефон подбородком, но и так ей было не с руки – сыпать и смотреть, куда и сколько сыплешь. На полу у ее ног стоял продолговатый пустой ящик, на бортике карандашом выведено: БЕЛОВА. В руках Риточка трясла пакет с полупрозрачными желтоватыми камешками. У пакета был надорван угол – канифоль не выкатывалась, застревала. Риточка злилась на свою бывшую госпожу: «Неужели нельзя было аккуратно отрезать край ножницами? И вот так у нее – ВСЕ». Став бывшей, Вероника безумно раздражала Риточку: «Если ей другие задницу не вытрут, так и будет ходить. Засранка». Риточка дернула угол, канифоль сыпанулась в ящик, покатилась по полу: «Блядь!» Пальцы клевали беглые камешки с пола, кидали в ящик. Тем временем техник-монтировщик Володя рассказывал в ухо, что в ближайшие дни встретиться не может. Это тоже бесило. Но Володю следовало вываживать аккуратно. Риточка сдерживалась.

– А что так? – она включила громкую связь и положила телефон на пол. Подвинула к себе ящик.

– У нас на заводе Хруничева воркшопы по новому оборудованию. Для «Сапфиров». Там такой фарш, рехнуться! Мужика из Англии пришлют, чтобы показал, как эта хрень работает.

Риточка не слушала. Потряхивала пакет. Канифоль теперь послушно сыпалась в ящик. Камешки издавали звук сухого гороха. Поскольку Володя замолчал, Риточка ответила:

– Круто.

Надежный ответ на любой вопрос или рассказ, когда разговариваешь с мальчиками.

– Да, офигеть, – и Володя ринулся обратно в дебри прессов, конструкций, приводных клапанов, ротационных машин и прочей белиберды, по-настоящему интересной только тем, что «Сапфиры» точно поедут на следующие гастроли в Лондон, значит, на гастроли поедет и Володя, а значит, это превращало его из просто кавалера на зарплате в перспективного жениха с валютными суточными.

Риточка рукой разровняла слой канифоли в ящике. Скомкала пустой пакет, сунула в карман.

– Может, завтра? – предложил Володя. – А то потом столько дней не вырваться.

– Ох, даже не знаю. У нас завтра сценическая, – припомнила Риточка. – Потом нам надо померить Джульетту… Мы не очень свободно себя чувствовали на последней примерке – резало под мышками.

– У Беловой выходные вообще есть? – приревновал Володя.

О Беловой Риточка говорила, как мать младенца, не чувствующая физического с ним разделения: мы поели, мы срыгнули, мы поспали, мы покакали…

– Я тебе позвоню, – пообещала Риточка.

– Только ты знаешь, – недовольно намекнул Володя. – Если всю жизнь посвящать работе, то для личной места не останется.

Он был перспективным женихом. Поэтому его следовало потомить.

– Посмотрим, – пообещала Риточка. – Пока!

Выключила телефон. Бережно задвинула ящик с канифолью, где стоял: возле трюмо. Хозяйственно оглядела гримерку Беловой. Все ли в порядке? Все должно быть идеально. Присмотрелась к зеркалу, подышала, поскоблила ногтем, вытерла рукавом невидимое пятнышко. Взяла надорванный пакет с канифолью. Понесла обратно – в гримерку Вероники. Поставила на место. Совсем уже было вышла. Но заметила вертящийся табурет перед трюмо. Совсем новый. Веронике его поставили совсем недавно. А у Беловой в гримерке старый! Риточка взяла табурет за ногу. У прима-балерины все должно быть лучшим. Веронике теперь зачем? И на старом посидит.

Старый табурет из гримерки Беловой она утвердила перед трюмо Вероники. Села, табурет старчески скрипнул, стукнул разболтанной ножкой. Риточка поглядела на три своих отражения: профиль, анфас, профиль. Придала лицу загадочно-надменное выражение. Снова набрала Володю:

– Приветик. Я вспомнила. Я после воркшопа твоего – могу. Только я потом к себе вернусь, – строго предупредила Риточка, запирая гримерку. – У нас утром – сценическая в костюмах.

И только потом вспомнила про целлофановый комок в кармане. Вынула, пульнула в мусорную корзину в коридоре.

5

Геннадий ощутил привычную грусть. Вот они: двое живых смотрят на дело рук того, который давно-давно бесследно умер. А потом умрут они, тоже без следа. Но и за горизонтом их жизни эта бело-голубая мать все так же будет обнимать свое бело-голубое дитя. Перед ними будут стоять другие люди, до которых Мадонне с младенцем тоже не будет никакого дела.

Евграфов (сталелитейные заводы, место в списке «Форбс») тоже смотрел на Мадонну и тоже был грустен. Мадонна теперь, технически говоря, была его. Он мог ее расколоть. Разбить молотком. Закопать. Но от этого только острее чувствовал тщету обладания вечным. В его среднерусских чертах, вяло собравшихся вокруг носа-дули, появилось нечто интересное и глубокое. Во всяком случае, одухотворенное. Лицо у Евграфова было таким, будто он смотрел в окно на чужую жизнь, куда его не пустят никогда.

Геннадий все-таки спросил:

– Разочарованы?

– Нет-нет, – мягко запротестовал Евграфов. Выдавил улыбку. – У меня посткоитальная тоска.

– Понимаю, – искренне согласился Геннадий. Одно дело – хотеть вещь. Другое дело – получить.

Евграфов подошел к Мадонне почти вплотную. Изучил, вбирая все трещинки на эмали. Лицо его снова отвердело, снова стало обычным и неинтересным.

– Разумеется, я не собираюсь ее показывать. Но все-таки это дом. Могут увидеть, не знаю, подруга сына, дочкины подружки, родственники… Сейчас такие родственники. Сами же сольют.

– Нет, владелец – прежний владелец – кипеж устраивать не будет, – заверил Геннадий.

– Мне и кипежа не надо. Если вещь в розыске по линии Интерпола… сейчас все такие осведомленные стали. В Интернет выходить умеют…

– Он не заявил о пропаже.

– А страховой?

– И не заявит. Он сам скрывал эту вещь.

– Спиздил у кого-то? – изумился Евграфов.

– Эта Мадонна находилась в венском собрании Леопольда Райхельгауза. До прихода нацистов. Потом след ее как бы – вежливо говоря – затерялся.

– А след Райхельгаузов?

Геннадий пожал плечами.

– Все погибли.

– Печально.

– Отыскались потом какие-то родственники, уже в Америке. Какая-то седьмая вода на киселе. Но все равно. Попадало под действие закона о реституции. Так что сами понимаете, сидел этот господин со своей коллекцией тише воды ниже травы. И теперь не пискнет.

Евграфов то ли опять любовался Мадонной, то ли нарочно медлил с переводом второй половины суммы. На столе (неплохой александровский экземпляр, как отметил Геннадий) плоско лежал лэптоп. Евграфов наконец подошел к столу, поднял крышку компа. Ударил по клавишам. Но опять завис: