сказать, «фырканье», об их крайне неделикатном отношении к слабостям и недостаткам мужа, об их дурацком воображении, что они, дуры, словно обязаны иметь свое мнение обо всем и т. д.

Вспомните своеволие и неуважительность к мужу ма-д<ам> Ону, ехидство Хитровой, грубое сердце «Вашей» Оль-ги1 (она очень жестока и груба; я ее жалел, Вы знаете, пока не узнал случайно ближе), истинное зверство и подлость Марии Николаевны Новиковой2, более благородное, конечно, но очень лукавое и несокрушимое своеволие Ольги Новиковой (относительно мужа), вспомните, кстати, и ужасный характер моей Марьи Владимировны (я ведь ее знал с детства, да и то жестоко ошибся в ней!). Ведь я еще целую хартию имен напишу подобных «козлиц» семейной жизни, и все будет то же. Исключений мало; Катерина Дмитриевна Тимофеева3, которая, изменяя мужу физически, никогда не пользовалась его недостатками, а покрывала их всячески и никогда не оскорбляла Николая Васильевича4, несмотря даже на весь его идиотизм. Игнатьева, быть может, но ведь она зато деревянная или каменная, а Николая Павловича5 и пронять чем-нибудь трудно, кроме его тщеславия и честолюбия, а в этом они с женой солидарны.

Свой брак я не привожу в сравнение с прочими по многим причинам: во-первых, Лиза – человек весьма уж исключительный, ее сердце, ее душа до такой степени по природе были выше и чище целых сотен русских девиц и женщин, начиная от высшего круга и до крестьянок (которые тоже – не беспокойтесь – хороши!), что ее и равнять с перечисленными дамами (со стороны чистоты сердца и доброты) было бы ей оскорблением… Жена моя – это «Божий человек», и, как Вы сами очень хорошо знаете, если в течение 10 лет (от 70-го до 80-го, до ее возвращения из Крыма) у нас было расстройство, то виною всего был я, я один, с моим тогда развращенным воображением, с моей нехристианской философией, с моим эстетическим тщеславием… Я ее испортил, и Господь сперва жестоко и всячески покарал меня, потом простил и вот (теперь мы оба старые), я больной и вечно нуждающийся, она – впавшая в детское слабоумие почти и до невменяемости, доживаем вместе и неразлучно наш век в любви и мире душевном!.. (Это милость Божия просто удивительная, если бы я вам некоторые подробности рассказал!) Одним словом, моя жизнь сердечная сложилась так: когда дело идет о Лизе – я не умею ни в чем почти себя оправдать, когда речь идет об Маше – я не умею себя почти ни в чем обвинить! Тут и христианство не помогает, ибо христианин не обязан во всем себя прямо винить; он имеет право в случаях слишком несомненных (как случай Марьи Владимировны) сказать себе: «Господи! Понимаю, что ее гнусностями против меня я за другое, за иные грехи Твоею рукой наказан!» «Les plus grandes injustices humaines ne sont fort souvent que l'expression de la plus haute justice divine!»[51] – сказал Жозеф де Местр. Простите, что невольно отвлекся, возвращаюсь к Вам. Если бы Вы, мой друг, еще были бы настоящий христианин (то есть читали бы Св. Отцов, содержали бы хоть сколько есть сил посты, тяготились бы и скучали бы долго без Церкви, ездили нарочно хоть изредка к строгим духовникам), то тогда все мелочи, неблагородные тяготы семейной жизни представлялись бы Вам неизбежным и душеспасительным крестом, аскетизмом, в некоторых отношениях более тяжким, чем аскетизм монастырский (со стороны самолюбия, например, – со стороны изящества, стыдливости даже: «это, мол, та самая баба, с которой я законно сплю» и т. д.), то и невзгоды и самые неожиданные горести могут стать сносны… Но ведь до сих пор еще, голубчик, Вы не настоящий христианин, насколько я замечаю; и знаю, Вы и на меня смотрите только так: «Вот-де, как разнообразно развиваются люди! Вот, поди ты, какой любопытный перелом! Ну, положим, он „оригинал“ и „увлекающий-ся“ человек» и т. д.» А не то, чтобы самому более или менее выйти на мою дорогу, «как вышли» другие.

И при этом отсутствии настоящего христианского мировоззрения Вы еще хотите найти покой и утешение в такой несносной вещи, как «жена и дети», – и в наше-то непокойное и растерянное время, когда только и есть якорь надежды в мистических опорах, а все «реальное и «практическое» потрясено до глубины оснований!.. <…>

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897, январь. С. 402.

1 Ольга — О. С. Карцева.

2 Мария Николаевна Новикова — вероятно, жена Евгения Петровича Новикова (1826–1903), писателя и дипломата, служившего в русском посольстве в Константинополе.

3 Катерина Дмитриевна Тимофеева — неустановленное лицо.

4 Николай Васильевич — вероятно, муж Е. Д. Тимофеевой. Других сведений о нем не найдено.

5 Николай Павлович — граф Н. П. Игнатьев.

158. Князю К. Д. Гагарину

22 апреля 1887 г., Москва

<…> Если можете прямо через графа Д. А. Толстого помешать разрешению редакции московского журнала «Русская мысль» (Лавров1 и помощник его Бахметьев2) издавать, кроме журнала, и ежедневную газету, то сделаете этим большую пользу. Лавров был всегда отъявленный либерал, а Ник<олай> Ник<олаевич> Бахметьев – очень умный и способный плут, который в либерализме и т. п. нашел себе выгоды и общественную роль. Главная цель этих господ – все «в пику правительству». Большой журнал это еще ничего, а ежедневная газета в их руках – не дай бог! <…>

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

1 Вукол Михайлович Лавров (1852–1912) – переводчик Г. Сенкевича и издатель. Самоучка, из купеческой семьи. Основатель журнала «Русская мысль», редактор этого журнала в 1885–1907 гг.

2 Николай Николаевич Бахметьев — неустановленное лицо.

159. В. В. Леонтьеву

12 июля 1887 г., Оптина Пустынь

Володя, жена очень здесь соскучилась с тех пор, как Катя уехала в Киев, а Людмила, с которой она много развлекалась, возвратилась в Шамордино1; начала сердиться на всех, плакать и проситься к Володе, к Терентьихе2, к Моське и к Фениным детям.

Ну, Бог с ней! Пока отпускаю ее до сентября, на харчи ее и т. п. прилагаю 15 р<ублей> с<еребром> сначала, а к 1 августа вышлю еще пять рублей, по-прежнему двадцать рублей (от 15 июля до 15 августа). Кроме того, Фене особо 5 р<ублей> с<еребром>, т. к. я тогда к 2 мая не в силах был ей ничего подарить, и мне было тогда через это очень жалко. Скажи ей, чтобы она благодарностей никаких не писала, «Я глупостей не чтец, тем паче образцовых!» («Горе