153. Князю К. Д. Гагарину

29 декабря 1886

и 23 февраля 1887 г., Москва

<…> …Дай Бог здоровья Княгине, и ваши дела шли бы еще лучше, чем теперь. Вы понимаете, князь, что в моих устах и относительно Вас это не фраза вежливости, а настоящее, теплое желание и даже искренняя молитва (я каждое утро поминаю Вас и некоторых других записанных у меня в книжке людей на молитве, и как я ни ленив стал даже на молитву, но этого я не забываю). Я знаю, что все подобное кажется немного странным и, пожалуй, даже напускным тем людям, которые по роду деятельности своей увлечены светской борьбой и, не чуждаясь религии, уважая ее глубоко, веруя даже сердцем в ее основы, не имеют сами времени приучить себя к некоторым мелочам ее приложения, так сказать. И вот с непривычки это и может действительно показаться натяжкой, преувеличением и даже нередко притворством (если говорящий и думающий это не монах и не женщина, а тоже светский человек); я сам пережил эти мнения, испытал эти чувства, но если я напомню Вам, что уже пятнадцать лет нахожусь под монашеским влиянием и пятнадцать лет все хвораю и страдаю телесно почти беспрерывно, то Вам станут понятны и «просвирки» за здравие и упокой, и книжка с именами друзей, родных, благодетелей и даже тех, кого не люблю (именно поэтому, например, Каткова; я вынужден молиться за него, чтобы смягчить себя, ибо я его по естественному чувству терпеть не могу!). Итак – верьте, что для меня для самого молиться каждое утро за тех, кто добр ко мне, есть уже неотразимая потребность и привычка сердца… Молюсь, чтобы они были здоровы, чтобы Господь простил им грехи их, чтобы житейская борьба была им полегче и… чтобы они меня не разлюбили и не забыли!

Конечно, Жозеф де Местр1 прав, говоря, что нередко «величайшие человеческие несправедливости суть не что иное, как выражение справедливого гнева Божия». И разумеется, если бы не вера в загробную жизнь, если бы не «страх Божий», не страх загробного расчета, то кто же бы велел при этих условиях продолжать это существование? Я решительно не в силах осуждать тех, кто, не имея положительной религии, употребляет свободу воли своей на то, чтобы покончить полегче с собой, не дожидаясь еще «увенчания» прелестной земной жизни жестокой агонией от воспаления брюшины или задержания мочи… Я жалею этих людей, как христианин, но только в том смысле, что не знаю, как их за это будет судить Бог, но с точки зрения той «рациональной» и «утилитарной» морали, на которой так глупо еще стоят многие современники наши, я вполне их понимаю, в иные минуты не только умом, но и сердцем. Уже не для пользы же ближних жить? Жить и не умирать своевольно для искупления, для загробного венца терпения, для большего очищения души перед невольной и, может быть, более тяжкой смертью, чем своевольная (яды есть такие хорошие, тонкие, а болезни есть такие подлые и обидные!), жить, наконец, просто по малодушию, по животной привычке – это еще все туда-сюда. Но для пользы других! Какая гордая и жалкая иллюзия! Кто верит в себя, в свое влияние, кто имеет большой успех в делах, тому еще простительно иметь эту иллюзию. Она понятна, она питается успехом… А мне? <…>

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

1 Жозеф де Местр (1753–1821) – французский политический писатель и пьемонтский государственный деятель. Выступал против идей французской революции, сторонник Бурбонов и апологет светской власти Папы Римского. В 1802–1817 гг. представлял в Петербурге сардинского короля. Оказал большое влияние на консервативно-клерикальную мысль XIX в.

154. К. А. Губастову

25 февраля 1887 г., Москва

<…> Странное дело, что значит привычка терпеть, что значит давно уже жить не сообразно со своими вкусами и действительными потребностями! Вот семь лет подряд я все думал и других уверял, что служба меня ничуть не стесняет, а когда сняли цепь – так я даже удивился, как я теперь этому рад. Сейчас же и писать охота пришла… Кстати, Вы советуете мне писать большой роман… Ах, не знаю… Это очень трудно теперь… Не берусь даже объяснить – почему, сам не понял еще. Впрочем, теперь я еще все житейскими попечениями занят, а позднее, летом, лучше все пойму, вероятно. Насчет политики и социологии (то есть насчет «невозможности» вести общество) я с Вами не согласен. Вести, не вести, а нельзя сказать, чтобы было неприятно хоть, например, оказаться почти во всем таким пророком, как я оказался! <…>

Я уверен, что летом разразится жестокая война, трудно, чтобы это всеобщее напряжение продлилось безнаказанно долго. Ну, я при моем здоровье, требующем теперь старческой правильности во всем, где же мне подвергаться заразам, неожиданным переездам и т. д. Придется, вероятно, выждать, пока все кончится. Вы советуете Лизу оставить в Крыму. Что Вы это, мой друг, это бесчеловечно и не нужно. Она опять ко мне очень привыкла, и в ее беспомощном состоянии «Божьего» человека кому ее там поручить. Не думаете ли Вы, что она меня очень обременяет? Если это иногда изредка и случается, то это очень легкое и несерьезное с моими винами наказание за мое прошлое; а вообще ее присутствие и близость вносят в мою жизнь нечто очень хорошее, религиозное, мистическое, нечто для моей совести и сердца очень дорогое и незаменимое. Без нее – надолго – все суше и холоднее. Вы, впрочем, знали ее в самый худший период ее жизни, когда она уже утратила привлекательность молодости, а «Божьим» человеком еще не стала, была под влиянием матери, весьма безнравственной (во всех отношениях, а не только с «любовной» стороны), и со мной не ладила. А теперь я ею очень доволен и часто думаю, что мне именно такая жена и была нужна. Да, многие думают, что она мне «крест»; да, в мелочах, пожалуй, но зато во всем высшем души моей она мне утешение теперь. <…>

Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1897, январь. С. 400.

155. В. В. Леонтьеву

27 февраля 1887 г., Москва

<…> Видеться нам с ней1 необходимо было прошлым Великим постом, когда я готовился умереть; что делать, это было нужно и для Бога, и по делам. Но надо, но пора нам понимать самих себя. Я понимаю все недуги сердечные и, зная их, желаю как можно реже встречаться и вспоминать. Есть такие оттенки в манере выражаться, а теперь писать,