– «Гавнилыч! Ну, ты и барахольщик! Тебе только старьёвщиком работать… на помойке!» – почему-то немного не в ту степь потянула она.

– «Ванёк! Помни! Старт и финиш у всех людей одинаков. Поэтому не стоит ни кичиться, ни, тем более, расстраиваться тем, что ты прошёл жизненную дистанцию не так, как другие. Или гордиться тем, что ты, например, лучше других одеваешься. Тебя в конце пути всё равно разденут!» – подвёл Платон неожиданно чёрную черту под своим спичем.

Отбиваясь от нападок знатока шмотья, обеляя себя, Платон, невольно втянутый в их диалог, ненароком высказался и о Надежде Сергеевне:

– «Это верх невежества – не чувствовать цветовую гамму в одежде! Ты можешь быть одет в грязное, в лохмотья, даже не в модное, но со вкусом, в смысле сочетания цветов!».

Испугавшись перевода стрелки на их вкус, на их понимание цветовой гаммы, старики молча согласились, тут же переведя разговор на другую важную тему:

– «Смотри! Апрель и бабы стали на мужиков заглядываться!» – сразу обратился с радостной вестью к Платону Гудин, отвлекая того от ставшей опасной темы.

– «А что ты хочешь? Весна! Обострение хронических болезней!» – как всегда в тон ему ответил только что обсуждаемый Платон.

Затем он отвлёкся на свою работу и замолчал. А бездельник Гудин продолжал что-то декламировать всё время ерзавшей на стуле от его громкого голоса, клеившей этикетки Марфе Ивановне. Он периодически отпускал разные колкости в адрес Платона, ища в своей слушательнице хотя бы молчаливого союзника.

Платон же занятый своими мыслями, не только не слушал, но порой даже не слышал оратора из когорты.

– «А что ты молчишь?» – спросил Иван Гаврилович, не реагирующего на его подколы, коллегу.

– «А я для тебя – лишь молчаливый совести укор!» – ответил Платон.

– «Если она у тебя ещё есть!?» – добавила риторики и Марфа Ивановна.

Платон сел записывать за Марфой, которая тут же незлобно пробурчала:

– «Пиши, пиши! Может когда-нибудь посодют!».

И компаньоны вновь рассмеялись.

– «Мы тут с Вами прям, как ансамбль песни и пляски!» – сравнил, было, поначалу своих коллег с артистами Платон.

На усилившийся смех обрадовавшихся, вновь испечённых солистов, Платон добавил отрезвляющего и уточняющего:

– «Один дурак – это дурак! Два дурака – пара! А три дурака – это уже целый ансамбль песни и пляски!».

Шумный спор подчинённых неожиданно прекратила внезапно вошедшая Надежда Сергеевна:

– Вы, чо! С ума все посходили?!» – начала, было, она, не разобравшись.

– «Иван Гаврилович! Идите! Не мешайте!» – указала она Гудину.

– «А Вы давайте побыстрее! У нас дел других полно!» – уточнила она, выходя, разобравшись.

После молчаливой паузы первым не выдержал Платон:

– «Видимо её всю жизнь окружали бездельники и дураки!?».

– «Почему ты так думаешь?» – удивилась, затихшая, было, как мышь, Марфа Ивановна.

– «Так она всё время твердит: быстрее, и по нескольку раз объясняет одно и то же, элементарное!».

– «А что нужно – забывает!» – вдруг встрепенулась Мышкина с давно забытой обидой.

– «Да!».

И коллеги вновь залились смехом, на который вдруг к ним опять заглянула Надежда:

– «А чего это Вы тут смеётесь?» – с подозрением спросила она, видимо услышав кое-что о себе.

– «Когда у нас появляется свободное время, мы над ним смеёмся!» – сразу выдала всех честная Марфа Ивановна, продолжая вращать банку, наклеивая на неё яркую этикетку.

После обеда Платону пришлось, вместе с Иваном Гавриловичем, долгое время перетаскивали многочисленные коробки на склад.

По пути с работы Платон забежал в высотку к Егору с Варварой.

– «Ну, что? Дружище! Принёс свои новые стихи? Дай выберу для песен!» – встретил тот с радостью свояка-друга.

– «Да нет! Пока ничего не принёс!» – ответил автор многих текстов песен Егора.

– «Ну, ты всё пишешь?» – задал естественный вопрос хозяин.

– «Да, нет! Пока нет!».

– «А что так?».

– «Да задница стала уставать!» – открыл страничку юмора Платон.

– «А ты сейчас чем занимаешься?» – тут же спросил он слегка опешившего Егора.

– «Да, пишу… оперу!» – схохмил тот в ответ.

– «Стукач, стало быть!» – попытался перехватить инициативу Платон.

– «Нет! Композитор!» – не дал ему этого сделать бывалый свояк, почёсываясь и добавляя:

– «Пока помрёшь – завшивишь!».

В комнату вошла Варвара и искренне поинтересовалась здоровьем Платона. Тот кратко поведал свояченице о своём состоянии, не удержавшись и от само сарказма:

– «Меня врач неосторожно спросила: а у Вас все пальцы скрючились? А я поглядел на кисти рук со всеми скрючившимися пальцами, да и возьми ей и почему-то скажи: Да, кроме одного!».

– «Ха-ха! Ты, как всегда, в своём репертуаре!» – не удержалась та, всё же фривольно-довольная, от своего комментария.

Тут же вмешался и муж:

– «А я тоже недавно был в поликлинике. Ну, для оформления справки на вождение зашёл к невропатологу. Как водится, разговорились с врачом, и он мне говорит: Как Вы знаете, расшатываются даже механические соединения, а не только нервы! А предрасположенность к заболеваниям есть у всех живых людей! Но Вы здоровы, как конь!».

– «А! Это, который работает в нашем институте питания?» – ехидно переспросила Варвара.

Егор слегка замялся, внимательно всматриваясь в лицо жены, прошептав с улыбкой:

– «А ты у меня, оказывается, красавица!».

– «Да! Красота с годами не уходит, а только прячется!».

– «Ну, ладно! Поеду свою искать!» – подхватил шутку Платон, прощаясь со свояками.

Придя домой, он застал Ксению, смотрящую «МузТВ»:

– «Опять свою тёзку, Блевантинку в шоколаде смотришь?».

Та, смутившись, тут же переключила канал, начав расспрашивать мужа о его сегодняшней работе.

Платон, сев рядом на диван, кратко рассказал.

– «А почему сегодня тебе помогал Гаврилыч?» – удивилась такой прыти шильника жена.

– «Так больше некому! А на безрыбье и… Гаврилыч – рак!» – объяснил ей сложившийся клёв муж.

Видимо представив эту картину, Ксения вдруг выпалила: