Здесь мне удается пройти, кое-где проползти под машинами около трех кварталов и очутиться неподалеку от Колонного зала. Только потом я понял, как мне повезло. Люди сутками пробирались и не могли попасть, ночами стояли на улицах, спускались с крыш по водосточным трубам и веревкам, дрались с оцеплением и не могли прорваться. А я за какой-то час попал от Кировской к Колонному залу.

В Доме Союзов обстановка траурно-торжественная. Суровые, строгие лица солдат дисциплинируют всех вошедших сюда. У самого входа стоят солдаты, а на втором этаже — офицеры. Фойе затянуто трауром с позолотой. Вдоль стен — множество венков. Люди проходят двумя потоками: в левом, который ближе к гробу, идут делегации, а в правом — население.

Гроб, весь в цветах, стоит очень высоко, и странно-белое лицо вождя почти не видно. Хочется остановиться и разглядеть получше, но останавливаться не дают и все время поторапливают. Слева на эстраде тихо играет оркестр. И вот так, не успев ничего как следует разглядеть, мы уже выходим из зала.

Внизу, во дворе, уже идет настоящая борьба: люди стараются снова попасть в зал с этой стороны.

А попасть в Колонный зал удалось лишь немногим из общей толпы. Как узнал я впоследствии, сотни людей были задавлены в эти дни, особенно в первый день в районе Трубной, где были какие-то раскопанные ямы (на спуске).

8 марта — Сам не свой, ничего не могу делать, на душе тревожно. Накануне вечером был у Дмитриевых, где их старый знакомый, полковник авиации К., заявил: «Теперь уже можно прямо сказать — дело идет к войне». Такой вывод он сделал в основном из выступлений новых руководителей США. Как не хочется слышать такое. Трудишься, трудишься, так неужели все пойдет прахом — и повесть, и учеба?

Читаю «Казаки» Л. Толстого, чтобы как-то забыться и отвлечься. Вечером хочу ехать к А.Ш., но кругом все оцеплено и поезда метро в центре не останавливаются.

9 марта — Слушал по радио трансляцию траурного митинга с Красной площади, речи тт. Маленкова, Берии и Молотова. Потом бросился на улицу, думал добежать к Каменному мосту, но кругом все оцеплено и никуда не пройдешь. Так на ул. Фрунзе меня и застали гудки заводов и фабрик. Стоял в толпе, сняв шапку, некоторые женщины плакали, а многие вели себя совсем неподобающе. Вообще все эти дни с недоумением наблюдал веселые лица и смех на улицах. В то время как у большинства настоящая скорбь, очень многие нисколько не переживают и даже не скрывают этого. Удивительно! А я перенес это так тяжело, как сам не ожидал. Заметил, что очень многие в эти дни особенно отчетливо почувствовали свою «смертность» и ничтожность. Уж если смерть не пощадила такого большого человека, который был для всех богом, то простым людям вообще нечего и задумываться о бессмертии.

Вечером потянуло на Красную площадь, а туда не пускают. Вокруг Исторического музея и в Охотном ряду тысячи венков. Думаю, что в истории человечества никого не хоронили столь торжественно, как Сталина.

15 марта — Потребность общения с людьми. Быстро собираюсь и еду к Гошке Шишову, он учится в институте кинематографии, их там крепко загружают, никакого отдыха или развлечений. Его выбрали секретарем партбюро курса и в профком института. Думал ли я когда-нибудь, что Гошка станет таким активным членом общества, до войны это невозможно было представить.

У него сидит однокурсник со странным именем Ричард (придумают же в России русскому такое имя), блондин, в очках, хромает, якобы окончил филологический факультет Львовского университета. Неглуп, намного проще Гошки, восторженный.

Со смехом рассказывают о своих сценариях. Приглашают на просмотры в фильмотеку. Надо будет как-нибудь съездить.

И опять в разговоре о международном положении Ричард оценивает его как «предгрозовое».

Июль — Давно не писал дневник, хотел продолжить еще весной, но как-то ничего не вышло. А писать надо систематически: дневник бесценная вещь для человека пишущего.

24 июня сдавал зачет по истории СССР слепому преподавателю Степану Михайловичу Сидельникову. Он принимает с секретаршей, которую студенты за строгий надзор недолюбливают: «в первом семестре была рыженькая, вот та хорошая». Списывать и шпаргалить стыдно у слепого преподавателя, а ведь грешным делом и я заглядывал в учебник и даже был пойман на этом секретаршей.

А знания у сдающих слабенькие. Меня Сидельников спрашивает мало и относится с уважением. Я давал читать ему Гудериана и другие книжонки. Его более всего интересует период империализма, очевидно для докторской диссертации. Поражаешься его силе воли — слепой, а работает, читает (как??) и пишет.

Сдал зачет, на душе легко и в то же время какая-то пустота. Идешь к цели, а когда достигаешь ее, словно опустошен и снова нужна цель.

Дома получил письмо от Трофима Зануды — стареет дед, жалуется на трудности, хата разваливается, намекает, если захочу к ним приехать, помочь с ремонтом. Вспомнил, как интеллигентнейшая Ц.Е. в 1950 году, когда я обсуждал с ней, чем заняться в жизни, советовала мне поехать в колхоз. Я бы, кстати, в колхозе не пропал: деревню я знаю, жил в ней, дед и бабушка многому меня научили — свободно отличаю чресседельник от подбрюшника, доенку от обычного ведра. Могу быть ездовым или просто рабочим. Нет, не пропал бы я в деревне, это вам не изнеженный сыночек Мулька.

Вот как раз наступило такое время, когда надо немного отключить мозги и размяться физически в деревне.

Август — 28 июля уезжаю на Украину. Поезд № 22 Москва — Одесса пассажирский, тихоходный, вагон старый, грязный, в хвосте состава. Не ожидал. На вокзал приезжаю без продуктов; перед самым отходом покупаю плавленые сырки и пирожки с рисом.

Мои попутчики: Леня, одессит-архитектор и мать с дочкой. Леня — высокий худощавый шатен, слабого здоровья и телосложения. Работает в конструкторском бюро авиационной промышленности, одновременно учится в вечернем институте. Наивен и малоразвит во всем, что не касается его специальности. Очевидно, любимый и единственный сын; в дорогу обильно снабжен различной снедью.

Одессит-архитектор — пожилой еврей, толстый, с уродливым (картошкой) носом. Уроженец откуда-то из-под Брянска. Живет в Одессе с дочерью, зятем и внучкой (жена умерла от рака после войны). Возвращается из отпуска с Рижского взморья. Необщительный, некомпанейский и эгоистичный человек. Жалуется на дорожные неудобства. Неприятен.

Мать с дочкой. Жена какого-то берегового моряка (портового рабочего) с Южного Сахалина. Общительная, полная и со многими болезнями (астма, сердце). Жила во Владивостоке, Одессе, Батуми. Много читает: как объясняет, на Сахалине это единственное доступное развлечение.

Дочь — Маня, здоровая девушка с крупными чертами лица, некрасивая, учится в Политехническом институте во Владивостоке, живет в общежитии. Едут к родственникам.

В Кировограде провел два дня, навестил памятные места, старых и новых знакомых и — в Арнаутовку к Трофиму Зануде, которого знал с 1943 года. Во время войны у него погибли двое сыновей-подростков: когда наши танки ворвались в Кировоград, они сели на машины, чтобы показать дорогу, и были убиты.