– От какой борьбы? Против кого? Шаха больше нет. Станешь бороться против правительства республики? Что ж, давай. Объяви во всеуслышание свою программу, через четыре года выйдешь с ней на выборы. Если твой путь – лучший, люди проголосуют за тебя.

– Это иллюзии. Разве исламисты мне позволят? И к какому народу ты предлагаешь мне апеллировать? К неграмотным, живущим в страхе перед Аллахом и Пророком, отдающим последний грош религиозным фанатикам?

– Грамотный или неграмотный, это наш народ, и он сделал свой выбор, – повторила я. – А ты хочешь навязать стране свои собственные идеалы управления.

– Да! Пусть даже силой, если придется. Когда люди поймут, что это для их же блага, увидят, кто трудится ради их будущего, – они встанут на нашу сторону.

– А как насчет тех, кто не встанет на вашу сторону? Тех, кто думает иначе? – поинтересовалась я. – Сейчас в стране сотни политических группировок и фракций, и каждая верит в свою правоту, и ни одна из них не приемлет твой вариант правительства. Как быть с ними?

– Только подрывные элементы и предатели не думают о благе народа и противятся ему. Их нужно устранить.

– То есть вы их казните?

– Да, если понадобится.

– Так поступал и шах. Что же вы так возмущались тираном? А я-то, глупая, превозносила тебя и питала такие надежды! Я и думать не думала, что после стольких лет борьбы во имя народа, жертв во имя любви, проповеди гражданских свобод ты подашься в палачи! Ты так одурманен своими фантазиями, что воображаешь, будто религиозники будут сидеть сложа руки и дожидаться, пока ты обзаведешься оружием, затеешь новую революцию и всех их истребишь? Пустые мечты! Это они расправятся с тобой! Они-то не повторят той ошибки, которую допустил шах. А учитывая, что ты им готовишь, они вообще-то будут правы.

– Они хотели бы расправиться с нами, потому что они – фашисты! – заявил Хамид. – Именно поэтому нам следует вооружиться и быть сильнее.

– Да ведь ты такой же фашист! – парировала я. – Даже если бы немыслимое удалось и твоя организация захватила власть – ты бы уничтожил не меньше людей, а то и больше.

– Довольно! – заорал он. – Дело революции тебе не по уму.

– Нет, конечно. И никогда не было. Мне важно только одно – уберечь семью.

– Ограниченная и эгоистическая позиция.

Что толку было спорить с Хамидом? Мы описали круг и вернулись в то место, с которого много лет назад начинали. И снова борьба и преследования, вот только я была уже сыта по горло, а он – он сделался еще более бесстрашным и напористым. Еще несколько дней я продолжала тот же спор, но уже про себя. Я продумала свою жизнь и свое будущее и поняла, как глупо возлагать на Хамида хоть малейшие надежды. Рассчитывать я могла только на себя, или мне не удержать нашу жизнь. В итоге я решила отказаться от остававшихся у меня месяцев без содержания, а госпожа Парвин согласилась приходить ежедневно и нянчить Ширин.

Господин Заргар был удивлен моим преждевременным возвращением.

– Не лучше ли вам было растить дочку до года и дождаться, пока все хоть немного успокоится? – спросил он.

– Я вам не нужна? Или что-то произошло, о чем мне следовало бы знать?

– Нет, ничего особенного не произошло, и вы нам нужны. Но… но теперь предпочитают, чтобы женщины носили головной платок – да и чистки вызвали некоторые волнения.

– Мне это безразлично. Большую часть жизни я носила платок, а то и чадру.

Но еще до конца дня мне пришлось понять, на что намекал господи Заргар. Та свободная и открытая атмосфера первых дней революции успела испариться. Мои коллеги, как и все прочие, разбились на группы, и каждая группа враждовала со всеми прочими. Некоторые сотрудники не желали иметь со мной дела. Стоило мне войти, и разговоры обрывались, или вдруг кто-нибудь ни с того ни с сего отпускал презрительное замечание в мой адрес. Другие, напротив, пытались вовлечь меня в секретные разговоры и требовали последних сведений, словно я единолично возглавляла все левые партии, сколько их было. Революционный комитет, членом которого меня когда-то избрали в числе первых, был распущен, вместо него появились другие. Главным оказался комитет по чисткам: в его руках находилась судьба каждого сотрудника.

– Разве агентов САВАК не разоблачили еще в прошлом году? – спросила я господина Заргара. – К чему все эти собрания и перешептывания?

Господин Заргар с горечью рассмеялся и ответил:

– Скоро и вы поймете, что к чему. Люди, которых мы знали годами, вдруг проснулись ревностными мусульманами. Они отрастили бороды, не выпускают из рук четки, постоянно твердят молитвы и сводят старые счеты – кого-то увольняют, что могут, захватывают. Этих оппортунистов от настоящих революционеров уже не отличить, и они гораздо опаснее тех, кто открыто противится революции и состоит в оппозиции. Кстати, не забудьте присоединиться к полуденной молитве, или с вами разделаются.

– Вы же знаете, я женщина верующая, я никогда не переставала молиться, – сказала я. – Но молиться здесь, в этом здании, которое было захвачено незаконно, молиться на глазах у всех, только чтобы доказать свою набожность, – нет, этого я делать не стану. Я никогда не умела молиться в толпе, на глазах у людей.

– Забудьте такие разговоры, – предупредил меня господин Заргар. – Непременно приходите на полуденную молитву. Множество людей ждет этого от вас.

Каждый день на доске объявлений вывешивался список очередных уволенных, “вычищенных”. Каждый день мы со страхом подходили к этой доске узнать свою судьбу – и вздыхали с облегчением, не найдя в списке своего имени. Значит, день прошел благополучно.

В тот день, когда между Ираном и Ираком началась война, мы услышали грохот бомб и выбежали на крышу. Никто не понимал, что происходит. Одни думали, что это выступили противники революции, другие и вовсе испугались переворота. Я, тревожась за детей, побежала домой.

Так началась война, и жизнь стала еще труднее. Затемнения по ночам, дефицит многих продуктов, бензина и другого топлива не хватало, а уже наступали холода. Но всего хуже были ожившие в моем воображении ужасные образы войны.

Окна в детской я затянула черной тканью. По ночам, когда отключали электричество и звучала порой воздушная тревога, мы сидели при свече и со страхом прислушивались к тому, что творилось снаружи. Оставайся Хамид дома, нам было бы намного легче, но, как всегда, когда он более всего нам нужен, он отсутствовал. Я не знала, где он и чем занят, но сил беспокоиться еще и за него недоставало.

Из-за нехватки бензина транспорт практически не работал. Зачастую госпожа Парвин не могла найти ни такси, ни автобуса, чтобы доехать до нас, и шла пешком.

Однажды она опоздала, и я добралась до работы позже обычного. Едва войдя в здание, я почувствовала неладное. Охранник отвернулся – не только не поздоровался, но и не ответил на мое приветствие. Там же сидели работавшие в нашей организации водители – они выглянули и уставились на меня. Пока я шла по коридору, все, кто попадался навстречу, торопливо отводили глаза, притворяясь, будто не заметили меня. Я вошла в кабинет – и застыла. Словно смерч пронесся: все ящики вывернуты прямо на стол, повсюду разбросаны бумаги. У меня задрожали ноги, что-то внутри сжималось от страха, ненависти, унижения.