Голос господина Заргара вернул меня к действительности.

– Прошу прощения, госпожа Садеги, – произнес он. – Зайдите ко мне в кабинет, будьте добры.

Молча, оглушенная ударом, я двинулась за ним – словно робот. Он предложил мне сесть. Я почти упала на стул. Он что-то говорил, но я не разбирала ни слова. Тогда он протянул мне какое-то письмо. Я машинально взяла и спросила, что это.

– Из центрального офиса Комитета по чисткам, – ответил он. – Я так понимаю… Тут сказано, что вы уволены.

Я уставилась на него. Непролитые слезы жгли глаза, тысячи мыслей осаждали мозг.

– Как это? – сдавленным голосом переспросила я.

– Вас обвиняют в симпатиях к коммунистам, в связях с антирелигиозными группировками и в пропаганде их деятельности.

– Но у меня нет никаких политических симпатий, и я ничего не пропагандировала. Я почти год была в отпуске.

– Видимо, из-за вашего мужа…

– Какое ко мне отношение имеет его деятельность? Я тысячу раз говорила, что не разделяю его убеждений. И если даже он в чем-то провинился, несправедливо наказывать за это меня.

– Это верно, – согласился господин Заргар. – Разумеется, вы можете оспорить выдвинутые против вас обвинения. Однако они утверждают, будто располагают доказательствами, и несколько свидетелей подтвердили.

– Какими доказательствами? И что могли подтвердить свидетели? Что я сделала?

– Они говорят, что в феврале 1979 года вы привели своего мужа к нам в офис именно с целью популяризировать его коммунистическую идеологию, что вы организовали дискуссию и раздавали при этом антиреволюционные издания.

– Он заехал сюда, чтобы отвезти меня домой. Только и всего. Коллеги чуть ли не силой затащили его вовнутрь!

– Знаю, знаю. Я все помню. Мое дело – уведомить вас о предъявленных обвинениях. Вы можете официально опротестовать это решение. Но, откровенно говоря, боюсь, что и вы, и ваш муж подвергаетесь опасности. Где он сейчас?

– Не знаю. Он уехал неделю тому назад, и я не получала от него известий.

Усталая, измученная, я вернулась в кабинет за своими вещами. Слезы набухали в глазах, но я не выпускала их на волю. Не позволяла зложелателям увидеть мое отчаяние. Аббас-Али, уборщик нашего этажа, скользнул ко мне в кабинет с подносом. Вел он себя так, будто ступил на вражескую территорию. Печально оглядел меня, мою комнату и шепнул:

– Госпожа Садеги, я очень огорчен. Клянусь жизнями моих детей, я против вас ничего не говорил. Я от вас ничего, кроме доброты и внимания, не видел. Все мы очень расстроены.

Я горько рассмеялась:

– Ну да, оно и видно – и по их поведению, и по тому, что они наклепали на меня. Люди, рядом с которыми я проработала семь лет, сговорились против меня, да так ловко, им даже не пришлось поглядеть мне в глаза.

– Нет, госпожа Садеги, все не так. Просто все очень испуганы. Вы бы ушам своим не поверили, если бы услышали, в чем обвиняют ваших подруг, госпожу Садати и госпожу Канани. Поговаривают, что их тоже уволят.

– Не может быть, чтобы все было так плохо, – сказала я. – Вы, наверное, преувеличиваете. И даже если их все-таки уволят, то никак не из-за дружбы со мной. Это все старые счеты, старые раздоры.

Я взяла сумку, раздувшуюся от уложенных туда вещей, взяла папку с личными бумагами и направилась к двери.

– Госпожа, ради Аллаха, не вините меня! – взмолился Аббас-Али. – Отпустите мне грех!

До полудня я бродила по улицам, пока унижение и гнев не вытеснила тревога: тревога за будущее, тревога за Хамида и за детей, тревога безденежья. Инфляция все росла – как мне управиться без жалованья? Предыдущие два месяца типография не давала дохода, отцу Хамида не из чего было платить “жалованье” сыну.

Голова отчаянно разболелась. Я еле дошла до дома.

– Что это ты рано? – удивилась госпожа Парвин. – А с утра припозднилась. Будешь так себя вести, тебя уволят.

– Уже уволили.

– То есть как? Шутишь, что ли? Покарай меня Аллах! Это все из-за того, что я опоздала сегодня утром?

– Нет, – сказала я. – За опоздание никого не увольняют. Не увольняют за безделье, за то, что мешают другим, за некомпетентность, за воровство или разгильдяйство, за разврат, обман или глупость. Увольняют таких, как я: тех, кто работал как мул, кто знает свое дело, кому не на что больше содержать детей. Я оказалась на примете, и меня уволили: в организации проходят чистки, она очищается.

Несколько дней я проболела. Голова раскалывалась, уснуть я могла только с помощью новалгина, которым поделилась со мной госпожа Парвин. Хамид вернулся из Курдистана, но домой заглянул всего раз или два. Он сказал, что у него много работы и на ночь он будет оставаться в типографии. Я даже не успела сказать ему, что меня выгнали с работы.

Известия о Хамиде и его организации становились все более грозными, страх во мне с каждым днем рос. А потом вновь сбылся тот кошмар, который мне довелось уже однажды пережить.

Посреди ночи силовики ворвались в наш дом. По их репликам я сообразила, что типографию уже захватили и Хамид вместе со всеми, кто там был, арестован.

Те же оскорбления, тот же страх, та же ненависть: меня словно принудили во второй раз смотреть старое, страшное кино. Эти всюду проникающие пальцы, эти глаза, при одном воспоминании о которых меня и поныне передергивает – они лезли в самые интимные уголки моей жизни, а я вновь тряслась в наготе и ледяном холоде. Но ярость Сиамака на этот раз полыхала не только в его глазах – пятнадцатилетний вспыльчивый подросток корчился от гнева, и я боялась, как бы он не дал себе воли – на словах, а то и на деле. Я сжимала его руку и шепотом умоляла сидеть спокойно, ничего не говорить, не делать нам всем еще хуже. И все это время Масуд, без кровинки в лице, наблюдал за этой сценой. Ширин он держал на руках, но не пытался унять ее плач.

Вновь все сначала. На следующее утро спозаранку я позвонила Мансуре и просила ее как можно мягче сообщить о случившемся отцу. Найдутся ли у родителей Хамида силы вновь пройти через все мучения? Час спустя его отец позвонил мне, и мое сердце острой болью отозвалось на скорбь в его голосе:

– Отец! – сказала я. – Придется все начинать сначала, но я не знаю, как и откуда. Знаете ли вы кого-нибудь, кто мог бы выяснить, где он?

– Пока нет, – ответил он. – Я попробую кого-нибудь разыскать.

Дом был разгромлен, мы все замучены и издерганы. Сиамак ревел, как раненый лев, ногами и кулаками лупил в стены, проклинал все на земле и на небе. Масуд заполз за диван и притворился, будто спит – я понимала, что он плачет и прячется от всех глаз. Ширин, обычно веселая и покладистая, почуяла неладное и заливалась криком не смолкая. А я, потрясенная, потерянная, пыталась отогнать от себя самые страшные мысли.

Я и проклинала Хамида – из-за него наша жизнь вновь переломана, – и спрашивала себя, по-прежнему ли в тюрьмах применяются пытки. В каком он сейчас состоянии? Он говорил, что сильнее всего арестованных мучают в первые двое суток. Выдержит ли он? Его стопы только недавно приобрели нормальный, здоровый вид. И в чем, собственно, его обвиняют? Неужели он предстанет перед Революционным судом?