в окно на все матрасы и мой среди них, выложенные в одну прямую линию, точно такую же, в которую был сложен рот Камиллы, и не знал, что сказать, между ней и мной никогда не было такой тишины: так тихо, что было слышно, как вращается вокруг своей оси куколка на зеркале заднего вида, как будто не зная, к кому из нас повернуться; и тут я начал бессвязно рассказывать о своей матери, о кошмарах, о фермере, свисающем на веревке с балюстрады, из-за которого я больше не любил арахисовое масло, я говорил и выплескивал всё, я задыхался, но не останавливался, я плакал и сказал, что не хочу терять ее, что я люблю этого ребенка, да, я влюблен в тебя, да, но теперь я понял, что это невозможно, я по-настоящему это понял, и я потянулся к ее колену, но она отодвинула его, и моя рука опустилась на рычаг переключения передач, она приземлилась, как толстая синяя мясная муха, которой нигде не рады, – но она позволяла мне говорить, она позволяла мне плакать, и когда я закончил, я увидел, насколько она постарела за последние несколько недель, какими грустными были ее глаза, вокруг них собрались морщинки, которых я до сих пор не замечал, как будто кто-то их выгравировал за это время, мне внезапно вспомнился текст из Исайи, который я прочитал ей в день нашей свадьбы: «И до старости вашей Я тот же буду, и до седины вашей Я же буду носить; Я создал и буду носить, поддерживать и охранять вас». А я обращался с ней как с матрасом, я хотел отдать ее в переработку и обменять на тебя, но не понимал, что никогда не смогу лежать на тебе так же комфортно, на нашем матрасе образовалось слишком много бугров, за нами по пятам всегда будут идти люди, которые не могли понять нашу любовь: рассерженные присяжные, твои отец и брат, они считали, что я использовал твою невинность и наивность, чтобы почувствовать себя любимым, а я считал нашу связь связью равных и не мог поверить, что я только и делал, что причинял тебе боль, что я злоупотреблял своим авторитетом, своим знанием мира, ложной безопасностью, своими руками, которые слишком крепко тебя обвивали, я видел в тебе покорное животное, теленка, которого я мог чему-то научить и которого я мог усовершенствовать, и все это время я думал, что мне не нужно ни от чего отказываться, что мне нечего терять, но потеря сидела рядом со мной, потеря все еще храпела на верхнем ярусе кровати, потеря скакала в танце в моем кабинете, а я не понимал, что они значат для меня, я видел только тебя, мой прекрасный Путто; и хотя я обещал Камиллии, что изменюсь, что это никогда не повторится, что я любил ее, а то, что я чувствовал к тебе, было безрассудством, что я был рад, что матрас будет переработан, но моя плоть оставалась слабой, и я не мог не перезвонить тебе позже и не оставить в твоей голосовой почте слезливое сообщение, что я хочу в последний раз попрощаться, в последний раз, правда, мы можем пописать вместе, потому что тебе это нравилось, ничего более, мы бы пописали и попрощались друг с другом, вот и всё, и когда немного позже раздался звонок от птицы, я ничего не заподозрил, но это звонил твой отец, и с этого момента все развивалось очень быстро, потому что после его звонка на пороге оказалась полиция и стала расспрашивать меня о том, что произошло между нами, я изобразил спокойствие, показал свои переживания о тебе, я сказал, что ты уже давно плохо себя чувствовала, что мы с Камиллией заботились о тебе, а твой па слишком мало уделял тебе внимания – все кончилось предупреждением, потому что ты не захотела выдвигать обвинения, и только позже на дверном коврике появится письмо из магистрата с повесткой в суд, это будет через год после выхода Kurt12, мне предъявят твой альбом и дневник в качестве основных улик, а я скажу, что не могу ничего припомнить, что, конечно же, будет неправдой, любовь моя, но я не мог не защищать себя и свою семью, я потеряю работу, я сяду на минимальные два года в тюрьму, откуда все это сейчас и пишу – я не хотел этого, но пришлось: для себя, для Камиллии, для присяжных, и, может быть, для тебя, чтобы ты прочитала, что я действительно любил тебя, что мои чувства к тебе не были похожи на летнюю песенку, которая ненадолго взлетает в чартах, а затем забывается, нет, она была реальной и истинной, и газеты были полны домыслов про нас, заголовки были неприятными, в основном обо мне, ветеринаре, который завел роман с четырнадцатилетней девочкой-подростком, о том, как ты в своем дневнике обращалась ко мне «господин Курт» и на «вы», о посещениях кинотеатра, о фильме «Оно» по Стивену Кингу, которым я якобы воздействовал на твой детский мозг, о первом поцелуе на пикнике и о том, как я попробовал тебя под взбитыми сливками, тебя, тебя, тебя; все все это пройдет, и я продолжал повторять, что ничего не могу вспомнить, мой адвокат оспаривал дневник и говорил, что это не более чем страстные истории влюбленного подростка, и присяжные ходили в магазин постельных принадлежностей и проверяли, когда именно я купил матрас, о котором ты писала, что он мягкий и как тебе жалко, что подушки набиты утиным пухом, ты не присутствовала на суде, потому что больше не жила в Деревне, а повестку отправили не в то общежитие в городе, и никто, кроме присяжных, не защищал тебя, расходились самые дикие истории о выдре и сморщенной косточке пениса, о сливовой косточке, в тюрьме я иногда слышал песни с твоей пластинки по радио и улыбался им, даже когда сидел в четырех стенах, и, может быть, я чувствовал некое облегчение оттого, что заперт здесь, потому что это был единственный способ освободиться от тебя, дать тебе взлететь, и это была адская задача – перелистать все, что происходило в тот горячий сезон, дорогие магистраты, настолько адская, что она временами сводила меня с ума, я почти не ел и не спал, и врач в тюрьме прописал мне немалую дозу арипипразола, потому что я, кажется, целыми днями кричал: «где моя любимая?», – и иногда я думал, что убил тебя, правда, я так думал, потом я видел себя могильщиком, и рыл