— Если ты умрешь, Ехидну всё равно найдут. И искать придется твоей дочери.

— О, нет, — Элла неприятно ухмыльнулась. — Неужто вы думаете, я не знаю цену своему роду и тому, что мы для вас делаем? Алиска еще мала — ей всего-то двадцать. И у нее еще нет детей — нет дочери. Вы не выпустите ее на охоту, пока она не продолжит род. Вы вообще вряд ли решитесь рискнуть своим последним палачом — последним козырем. Я умру, а следом и Мара. И история начнется сначала. Ехидна, рвущаяся в гробницы, толпа ее последователей, украденные защитники, бесконтрольная сила выплеска… Желаю удачи.

Повисло тяжелое молчание.

— Палачи нужны, — сказал наконец начальник.

— Не спорю. Однако вы не утруждаете себя подбором кандидатов из других родов, предпочитая эксплуатировать мой. И весь этот разговор не имеет смысла. Вы тянете время и думаете, что я боюсь смерти? Что за три минуты до порога я очнусь и буду согласна на всё, лишь бы жить? Не ждите. Я не боюсь смерти. Я давно мертва душой. И существование полупустой оболочки для меня бессмысленно. А свобода рода, жизнь души в потомках — это всё.

Снова молчание. Павел Сергеевич и Элла смотрели друг на друга так, точно словесный поединок продолжался — в мыслях. Один подбирал аргументы, вторая — контрвыпады, а их за долгие годы «сотрудничества» накопилось немало, и спор грозил затянуться. И Мара нервно напомнила:

— Время.

— Частичный пересмотр, — согласился начальник. — Твои условия?

Элла ничем не выдала радости от маленькой победы. И всё тем же безразличным и спокойным тоном взялась перечислять:

— Сейчас мы работаем на вас до мумификации. Теперь будем работать до середины жизни — до семидесяти пяти лет.

— Мало, — не согласился Павел Сергеевич. — До тринадцати вы взрослеете, до двадцати, а то и до тридцати учитесь. До ста лет.

— До восьмидесяти пяти.

— До девяноста.

— Но с последующей свободой выбора. Захотим — уйдем в Круг или на периферию, захотим — сменим должность.

— Но с консультацией подрастающего поколения. И если нам нужна будет помощь — не наблюдателям, а магическому миру, как в случае с Ехидной…

— …то только по просьбе. Никаких приказов. И мы вольны отказать.

— Что еще? — сухо спросил он.

Ветер вырывался в приоткрытое окно, играл с занавесками, гонял по стенам безликие тени и горько пах полынью. Часы показывали начало двенадцатого. А эти двое…

— Еще — право менять сферу силы, получив Пламя, в любое время дня и ночи и в любом возрасте. Даже до девяноста лет. И это не обсуждается. А меня вы отпустите, едва я всё закончу, без учета возраста. И это тоже не обсуждается.

Начальник открыл рот, но сказать ничего не успел.

— Вы, наверно, считаете, что быть палачом — это редкое счастье? — Мара повернулась к Павлу Сергеевичу. — А я так скажу, и за Эллу, и за себя. Это счастье для мрази вроде Ехидны, питающейся чужой болью и наслаждающейся пытками. А для нормальных ведьм это тяжелое бремя, сложные обязанности и страшная работа. Я участвую в договоре. И поддерживаю Эллу по всем пунктам.

Темные, глубоко запавшие глаза наставницы сверкнули одобрением и внезапным лукавством. И она добавила:

— Вас должны были предупредить, в кого мы превращаемся. И о том, что чем больше в крови силы — чем стариннее род, тем быстрее происходит вымерзание. Я вымерзла к шестидесяти годам. Моя дочь вымерзнет к сорока. А правнучка такой родится. И силы в нас будет всё больше, а человеческой души — всё меньше. Однажды вы обнаружите, что держите на поводке бесчувственного монстра. А ведь ничто не вечно. Любые привязи стираются и рвутся. Любые. Не рискуйте. Соглашайтесь.

Очередная долгая пауза и:

— Хорошо. Изменения внесем сейчас, но в силу они вступят только после выполнения заданий. Когда вернешь в капище амулеты, уберешь Ехидну, защитишь тайные знания, — и он достал из внутреннего кармана пиджака блокнот.

Элла хрипло рассмеялась:

— О, нет! Не на этой бумаге. И не этой ручкой. Всё как встарь. Человеческая кожа вместо бумаги. Кровь для подписи и печати. Чин по чину, Павел Сергеевич. Я подожду. Я смогу дождаться, не сомневайтесь.

Начальник снова кивнул и быстро вышел. Наставница и ученица посмотрели друг на друга.

— Разочарована? — негромко спросила Элла. — Во мне? Да, я старая сумасшедшая ведьма, Мара, меркантильная и расчетливая. Не могу, понимаешь, проникнуться проблемами магического мира, когда мой род в опасности. И даже возможность мести Ехидне не цепляет. Везде ищу выгоду, — откинувшись на подушку, она закрыла глаза и улыбнулась: — А ведь я верила… В то, что выйду за рамки договора. И настою на своем. Всегда верила. Жила ради этого.

— И очень жаль, — отозвалась Мара неодобрительно и резковато. — Жаль, что ты не способна помочь… просто так, чтобы спасти. Это оживляет лучше любых договоров.

И она встала, открыла сумку и начала готовиться к ритуалу. Снадобья, артефакты, записи…

— Когда-то, — Элла задумчиво посмотрела на часы, — я была такой же, как ты. Молодой. Задорной. Доброй. Смешливой. Приходя с заданий, я рыдала навзрыд. От чужой боли. Оттого, чем занимаюсь. Я ненавидела свою силу, свою работу и при виде «пациента» давала слабину, жалела заранее. Даже матёрого маньяка. Живой же человек, полный боли…

Она с трудом дотянулась до тумбочки, глотнула из стакана воды и продолжила:

— А мама моя, тогда еще живая, обнимала меня, утешала и говорила: «Бери боли как можно больше, жалей как можно чаще, плачь как можно дольше. Так и выживешь». А потом появилась ты. Свежий ветер в нашем тухлом болоте. И я поймала себя на глупой вере — в то, что проклятье палачей обойдет меня стороной. Хорошая вера. Светлая. И злокачественная.

Мара молча внимала, сосредоточенно рисуя на полу символы. Жаль, с дочкой не попрощаться, во временную петлю себя не зашить, чтобы обнимать иногда…

— Вера в то, что с тобой ничего не случится, что тебя обойдет стороной то, что косит остальных, — опаснее любой инфекции. Она сгубила больше жизней и сломала больше судеб, чем любая болезнь. И едва не сломала меня. Моя бабка всегда говорила: если чувствуешь себя в безопасности — жди беды, если свято веришь в лучшее — готовься к худшему. Я вспомнила ее слова слишком поздно. Когда на одном очень сложном допросе забыла поставить стену против чужой боли и обнаружила, что мне всё равно, — Элла помолчала, вздохнула и добавила тихо: — Но я по-прежнему мечтаю вернуться к доброте. Бескорыстию. И смеху. С новой сферой и без старой работы. И дай Бог, Мар…

— Дай-то Бог, — эхом повторила ученица. — Ведь вера в лучшее и сила воли привели тебя к сбывшейся мечте — к пересмотру договора, пусть и частичному… И теперь ты должна выжить. И вернуться с победой. Обещаешь?

Элла улыбнулась и протянула руку:

— Конечно. И ничего не бойся. Особенно за свою девочку. Я костьми за нее лягу, не сомневайся. И не потому что так надо. А потом что люблю. Вас обеих. Так странно люблю, что принимаю твою жертву и не спорю, да, — она слабо усмехнулась. — Но всё же. Верь мне. И уходи с миром. Ты оставляешь после себя две жизни, и ради этого стоило родиться и повоевать. Иди сюда. Посиди со мной. И прости. Прости дурную меркантильную старуху. Я так мало тебе дала…