Бадди внимательно осмотрел инструмент. Это было одно из лучших творений господина Фендера.

Бадди взял аккорд.

Гитара звучала так, словно струны ее были сделаны из свинца.

– Так, ребята, в чем проблема? – осведомился подскочивший Достабль. – Шесть тысяч ушей ждут, когда же их наконец заполнят музыкой, а вы тут торчите?

Бадди вернул гитару музыканту и повесил на шею свою собственную. Затем взял несколько нот, которые, казалось, засверкали в воздухе разноцветными искорками.

– Но на этой я играть могу, – удивился он. – Да, могу.

– Хорошо, отлично, так иди и играй, – поторопил его Достабль.

– Эй, кто-нибудь, дайте мне гитару!

Музыканты, отталкивая друг друга, кинулись к Бадди со своими инструментами. Он взял пару из них на выбор и попробовал что-нибудь сыграть. Звук был не просто фальшивым. Назвать его фальшивым было бы высшей похвалой.

Путем нанесения очень сильных ударов по головам конкурентов делегация Гильдии Музыкантов расчистила для себя место у самой сцены.

Господин Клеть со злостью во взгляде воззрился на подмостки.

– Ничего не понимаю, – пробормотал он. – Обычная чепуха. Все то же самое. Ничего, кроме шума. Что в нем хорошего?

– Мы еще не слышали главной группы, – ответил Губошлеп, который уже дважды чуть не затопал в ритм ногами. – Э-э… А нам точно стоит…

– Мы имеем на это полное право, – перебил его Клеть и оглядел ревущую толпу. – Там какой-то мужик торгует сосисками. Кто-нибудь хочет? Сосиску? – Члены Гильдии дружно закивали. – Сосиску? Так. Нам три со…

Публика аплодировала. Причем совсем не так, как аплодирует нормальная публика – когда аплодисменты появляются в одном месте, а потом распространяются по всему залу. Здесь аплодировали все одновременно, так же одновременно все открывали рты и орали.

На сцене появился Утес. Он расположился за своими камнями и бросил полный отчаяния взгляд за кулисы.

Вышел Золто и прищурился от яркого света.

Этого оказалось достаточно, чтобы толпа взвыла еще громче. Гном повернулся и сказал что-то, но его слова невозможно было разобрать из-за воплей. Потом он замолк, видимо чувствуя себя несколько неловко, и аплодисменты постепенно стихли.

Пошатываясь, словно его кто-то подталкивал, на сцене появился Бадди.

До этого момента господин Клеть считал, что толпа вопит очень громко, но только сейчас он понял, что это было всего лишь одобрительным бормотанием.

Рев все не стихал и не стихал, а юноша просто стоял на сцене, опустив голову.

– Но он же ничего не делает! – прокричал Клеть в ухо Губошлепу. – Они аплодируют и орут, потому что он ничего не делает?!

– Не знаю! – прокричал в ответ Губошлеп. Со всех сторон их окружали потные, орущие, голодные лица. Делегация Гильдии Музыкантов ощущала себя сборищем атеистов, случайно забредших на святое причастие.

Аплодисменты не стихали, а когда Бадди поднял руки к гитаре, они даже усилились.

– Он ничего не делает! – завопил Клеть.

– Тут наши законы бессильны, – проревел в ответ Губошлеп. – Его пока не в чем обвинять, музыки-то никакой нет!

Бадди поднял голову.

Его взгляд был настолько внимательным, что Клеть даже вытянул шею, чтобы понять, на что так уставился этот пацан.

И ничего не увидел. Кроме пустого места справа от сцены.

Повсюду люди тесно жались друг к другу, но там, совсем рядом со сценой, оставался свободным клочок зеленой травы, который и приковал к себе внимание Бадди.

– А! А-а-а! И-и-и-и!…

Клеть зажал уши ладонями, голова его раскалывалась от грохота аплодисментов.

А потом постепенно, слой за слоем, аплодисменты стихли. Они превратились в тишину тысяч и тысяч людей, которая, по мнению Губошлепа, была куда более опасна.

Золто бросил взгляд на Утеса. Тролль ответил ему жуткой гримасой.

Бадди по-прежнему стоял и смотрел на публику.

«Если он не заиграет, – подумал Золто, – нам всем конец».

– Телега готова? – прошипел он незаметно подскочившему Асфальту.

– Да, господин Золто.

– Лошадям овса задал?

– Как было приказано, господин Золто.

– Отлично.

Тишина была бархатной. Она походила на тишину в кабинете патриция, на тишину в святых местах и глубоких каньонах. Такая тишина пробуждает в людях непреодолимое желание закричать, запеть или проорать свое имя. Эта была тишина, которая требовала: «Заполни меня». В темноте кто-то кашлянул.

Асфальт услышал, как из-за кулис кто-то прошипел его имя. Крайне неохотно он прошагал в темноту, из которой его отчаянно манил Достабль.

– Та сумка, ну, ты понимаешь? – прошептал Достабль.

– Да, господин Достабль. Я положил ее…

Достабль протянул ему два маленьких, но очень тяжелых мешочка.

– Добавь туда вот это и будь готов к скорому отъезду.

– Хорошо, господин Достабль, потому что господин Золто сказал…

– Иди немедленно!

Золто огляделся.

«Если бросить трубу и шлем, скинуть кольчугу, – подумал он, – может, удастся выбраться отсюда живым? Что он делает?»

Бадди положил гитару на пол и ушел за кулисы. Вернулся он прежде, чем публика поняла, что именно происходит. И вернулся он с арфой.

И встал лицом к зрителям.

Золто, который находился ближе к нему, разобрал тихий шепот:

– Только один раз. Ладно? Ну пожалуйста. Всего один раз! А потом я сделаю все, что захочешь, обещаю. Я заплачу тебе.

Гитара ответила ему едва слышными аккордами.

– Я прошу тебя, понимаешь? Еще один аккорд.

– Всего один раз.

Бадди улыбнулся пустому месту рядом со сценой и начал играть.

Каждая нота была звонкой, как колокольчик, и простой, как солнечный свет, поэтому призма сознания расщепляла ее на миллионы цветов.

У Золто отвисла челюсть. А потом в его голове развернулась музыка. Но это была вовсе не музыка Рока, хотя вошла она в те же двери. Поток нот вызывал воспоминания о руднике, где он родился, о хлебе, который мама готовила на наковальне, о том, как он понял, что к нему пришла первая любовь[28]. Он вспомнил свою жизнь в пещерах Медной горы, перед тем как город позвал его, и ему отчаянно захотелось вернуться домой. Он и не подозревал, что какой-то человек может пробудить такие чувства в гноме.

Утес отложил молотки. Те же самые ноты проникали в его изъеденные коррозией уши, превращаясь там в отзвуки каменоломен, в эхо, гуляющее над вересковыми пустошами. И когда музыка словно дымом заволокла его сознание, он пообещал себе, что после концерта вернется к старушке матери и никогда больше не оставит ее.