к Бада-Бхаю, а у него там поднялась суета – он созвал всех своих людей, потому что Лакха… ты помнишь ту женщину-рабари у него в доме? – Гита кивнула – она бы не забыла служанку, которую хозяйка дома отхлестала по щекам на кухне у Бада-Бхая. – Ну вот, она с сыном куда-то пропала. Когда мы искали ее по всему дому, я и увидел Рамеша.

Это объясняло мгновенно возникшую открытую ненависть Бандита к нему – они встречались раньше.

– Она сказала, почему сбежала с сыном? – спросила Гита.

Вопрос Карема удивил, но он охотно ответил, радуясь тому, что Гита немного оттаяла:

– Лакха? Жена Бада-Бхая ее третировала. И она не сбежала, а просто спряталась. Гита, послушай… Я даже не разговаривал тогда с Рамешем, просто заметил его в доме, и Бада-Бхай сказал, что он слепой. Потом Рамеш ушел неизвестно куда – у Бада-Бхая строгое правило, согласно которому все его подручные должны держать язык за зубами. Клянусь, это было задолго до того, как мы с тобой…

Гита покачала головой:

– Клянись сколько хочешь, но ты и сам знаешь, что должен был сказать мне о Рамеше. Иначе тебе не понадобилось бы клясться.

Карем тяжело вздохнул, но покивал в знак согласия. Гита заметила, что он снова носит серьгу в ухе.

– Что ж, так будет справедливо – не верь мне. Не верь, пока я снова этого не заслужу. Но и Рамешу тоже не верь, хорошо? Потому что он доверия не заслуживает и не заслужит.

Ни Карем, ни все остальные – даже Салони – кое о чем не догадывались, по мнению Гиты. Они не догадывались, что Гита вовсе не из тех брошенных жен, которых муж-подлец может обманом заставить себя простить. Она просто поджидала удачного момента, чтобы сделать свой ход в этой игре. И если пока что она вела себя с Рамешем вполне цивилизованно, то лишь потому, что восхищалась его полным отказом от алкоголя.

– Я ему не верю, – ответила она Карему. – Но вряд ли Рамеш может причинить мне вред. Он же слепой.

– Это даже как-то оскорбительно – с таким пренебрежением отзываться о слепом человеке…

Гита вскинула взгляд на Карема:

– Ты еще не настолько заслужил доверие, чтобы переходить к шуткам.

– Прости, – сказал Карем со смиренным, как у наказанного Бандита, видом. – Просто хочу, чтобы мы по-прежнему были друзьями.

– Я тоже. Только мне нужно какое-то время, чтобы во всем разобраться.

– Например, в том, что ты чувствуешь к Рамешу?

– Нет, – быстро сказала Гита. – Но мне нужно быть осторожной. Я не могу выгнать его законным способом, а в деревне ему к тому же все сочувствуют.

Карем пожал плечами:

– Не все.

– Большинство. Он слепой, Карем. Сам же понимаешь, что положение у него хуже некуда.

– Он давно ослеп, Гита. Но вернулся только сейчас. Почему?

Вопрос был вполне резонный, думала Гита на обратном пути. Поэтому, придя домой, она достала из-под груды своих припасов в углу бутылку чистого рома – ту самую, что по просьбе Салони принес ей Карем, – и поставила ее рядом с жестяной банкой листового чая, который Рамеш заваривал каждое утро. Чем тест отличается от западни? Есть ли между ними разница? Возможно, все зависит от того, какой ожидается результат.

На всякий случай – пусть это и было перебором – Гита еще передвинула мебель и расставила разные предметы посреди комнаты, а потом наблюдала, как Рамеш спотыкается то о кресло, то о ведро, попадавшиеся ему на пути. Он шел с уверенностью человека, который выучил маршрут и не ожидает подвоха, так что всякий раз, когда он врезался во что-нибудь, Гиту охватывал стыд. Но окончательно она прониклась чувством глубокого отвращения к себе, когда вечером Рамеш обратился к ней поверх миски с картофельным карри:

– Я никогда не надеялся, что ты сразу поверишь мне, Гита. И ты, безусловно, имеешь право на месть, так что можешь сколько угодно выставлять у меня на пути стулья и ведра. Я это заслужил. Но провоцировать-то меня зачем?

– Провоцировать?..

– Я нашел бутылку. Как ты и рассчитывала. – О… я…

Он неверно понял смысл ее теста-западни, но Гита все равно возликовала. – Погоди, а как ты ее увидел? – спохватилась она. – Ты же…

Рамеш постучал пальцем по носу, и Гита разочарованно выдохнула:

– Ох…

– Так зачем ты это сделала?

– Не знаю, что я пыталась доказать… Возможно, что ты не изменился.

– Я сказал, что больше не пью, но это не значит, что я не испытываю тяги к спиртному. Дурные привычки неистребимы. Я стараюсь держаться подальше от искушений, поскольку знаю свою слабость. Поэтому ты поступила… – Рамеш покачал головой, – жестоко.

– Ты прав.

– Понимаю, ты злишься на меня. И злость не пройдет только от того, что я изменился. Я столько лет причинял тебе боль… – Глаза с расфокусированным взглядом наполнились слезами. – Иногда я даже рад, что ослеп, потому что все равно не смог бы взглянуть тебе в лицо. Я трус, да?

– Нет, что ты…

– Я пришел сюда возместить ущерб. Но ты, кажется, не готова.

И правда, хорошо ли она с ним поступила?.. Гиту охватило смятение, от стыда засосало под ложечкой. Она не хотела жить с этим человеком, но нельзя же так обходиться с ним, нельзя снова превращать его в монстра, которым он был.

– Я… я выброшу бутылку. Я поступила неправильно.

– Спасибо, но это уже не обязательно. Завтра я ухожу.

Его слова прозвучали печально, безо всяких претензий к ней, скорее с самоосуждением – и это было настолько удивительно, что Гита, вместо того чтобы вздохнуть наконец с облегчением, радуясь обретенной свободе, словно со стороны услышала собственный вопрос:

– Почему?

– Гита, я не могу рисковать своей трезвостью, находясь рядом с тем, кто хочет, чтобы я сорвался.

– Я не…

Он вскинул руку:

– Я слепой, Гита. Пусть я оглохну и онемею, но снова начать пить мне никак нельзя. Трезвость для меня всё. Без нее я ничто.

– Прости меня.

Он одарил ее печальной улыбкой:

– Я не обижен, просто немного разочарован. Мне наконец-то удалось понять, какой ты прекрасный человек, я начал ценить тебя как личность. Эта неделя, которую я провел с тобой, была потрясающей. Она заставила меня поверить в то, о чем многие говорят: когда бросаешь пить, все встает на свои места.

– А я чуть было все не испортила…

Гита не решалась на него взглянуть. Это был знаменательный день: впервые она оказалась более гнусным человеком, чем Рамеш. Люди меняются, она это знала, люди растут над собой. Она сама изменилась, и Салони тоже. Раскрыть объятия Рамешу она не могла, но и обойтись с ним так же подло, как когда-то он обошелся с ней, было нельзя.

– Я этого не говорил.

– Тебе и не нужно это говорить. Я покусилась на самое дорогое для тебя. И ради чего? Чтобы убедить саму себя, что ты остался прежним. Наверное, мне