— И за что ж такие муки принимаешь, отче?! — отчаянно заламывал руки послушник.

— Брата Исаакия не забудьте! — возгласил на прощанье старец, резво уносимый к реке.

Вскоре звуки за оградой стихли. Отрок просидел в траве у тына до первых проблесков зари, сбивчиво творя шепотом все молитвы, какие знал и каких не помнил твердо. В утренней полумгле он добрел до кельи игумена Феодосия, боязливо поскребся в дверь.

— Отче… отче… отче…

Покрытый росой послушник стучал зубами и единым словом пытался передать настоятелю весь случившийся ночью ужас.

Феодосий утер ему тряпицей лицо, хлопнул по щекам.

— Святотатство, отче! — разрыдался отрок. — Блаженного старца Антония, аки тати в нощи, похитили!

Перед утреней пономарь дольше и громче обычного стучал в било, возвещая братии, что обитель осиротела.

На русальной неделе перед летним солнцеворотом на холмах вокруг Киева зажглось столько костров, что ночами казалось — град осадила вражья орда. Над пламенем прыгали и крещеные и некрещеные, одинаково взывая к братьям Сварожичам — солнцу и огню. Жрецы в заляпанных кровью одеждах рубили головы петухам, кормили их тушками огонь. Затем обращались к мертвецам-навьям, просили не рушить покой живых, не насылать мор. У простого же люда были свои способы договориться с навьями. В лесах и на полевых межах, на пнях и росстанях раскладывали дары русалкам — отрезы холста либо готовые рубахи, ленты, гребни для чесания волос, жито, блины, корчажки с медом. Девки плели венки, м олодцы вязали из гибких ветвей качели. То и другое развешивали на деревьях, чтоб русалки могли качаться и веселиться. Кто смелый, мог подвесить русальные качели у себя во дворе, а потом хвастать перед соседями, что видел, как резвилась навка. Какой-нибудь известный враль непременно рассказывал всему Киеву, как он залег под кустом с русалкой, а после, не успев и порты подвязать, удирал от нее со всех ног. Совсем смелые отваживались хорониться у берегов рек и ручьев — ждать, когда со дна полезут зеленоволосые водяницы. Им на этой неделе в воде не сидится, уходят в леса и поля, забредают к людскому жилью. А встретится русалке неосторожный человек — может напасть на него и удавить.

Князь Изяслав на русальной неделе вознамерился явить люду пример христианского благочестия. Киевское духовенство во главе с митрополитом Георгием разводило руками, глядя на разнузданные игрища за стенами и в стенах города.

— А что я могу? — недоумевал князь в ответ на жалобы владыки. — Вывести дружину топтать костры и гонять девок, чтоб не задирали подол перед кем ни попадя?

— Силой веру в сердца не водворить, — качал головой митрополит. — Но вера может зажечься от живого примера перед глазами, как то было на Руси во времена князя Владимира. Личное смирение великого князя многих из его народа подвигло к Христу.

— Подвигнуть-то подвигло, — ворчал Изяслав, — да к Христу ли? Сказано же им было — кто не придет на реку креститься, тот не друг князю. Я, владыко, повторить то не решусь, дабы не срамиться лишний раз.

— Отчего ж срамиться? — не понял митрополит.

— А то не знаешь, владыко, какой я им друг! — вдруг обидясь, сказал князь. — Как щенка ненужного вышвырнули о прошлом годе.

— Так не потому ли не друг ты своим людям, князь, что мало в тебе христианского мужества и твердости? — решительно высказался митрополит Георгий.

— Чего во мне мало? — сильно удивился Изяслав. — Какой такой твердости? Не я ли тебе, владыко, сколько раз твердил, что нужно поставить новую церковь для мощей моих дядьёв, мученически убиенных Бориса и Глеба? Ты мне что отвечал, а? — Князь поднялся с лавки и встал над митрополитом, упершись рукой в стену. — Что святость их для тебя неясна и не стоит тревожить их гробы. Это ты, владыко, — Изяслав наставил на митрополита палец с перстнем, — не твердо веруешь в святых угодников Божьих, а не я.

Он сел обратно.

— Но, князь, я говорил несколько о другом предмете… — начал было митрополит.

— Вот так и знай, владыко, — не слушая его, сказал Изяслав, — угомоню Всеслава, тогда и велю рубить новую храмину в Вышгороде. Дай только срок.

— Аминь, — прошелестел губами владыка.

Ночью князь долго ворочался на пуховой постели. То скидывал с себя простынь, то снова натягивал. В темноте ковшиком зачерпывал из братины квас, шумно хлебал. Все думал о словах митрополита, поставившего ему в пример деда, великого кагана Владимира.

— Гертруда, — он толкнул жену в бок, — а Гертруда!

— Позволь дать тебе совет, муж мой. — Княгиня тоже не спала и откликнулась с готовностью. — Не пей так много квасу. Твой ночной горшок не вместит столько, придется среди ночи звать холопа.

— Возьму твой, — рассердился Изяслав. — Какая чепуха у тебя в голове, княгиня!

— А тебя, муж мой, какие нынче гнетут помыслы?

Князь коротко пересказал разговор с владыкой.

— Ну вот что мне соделать такого мужественного и смиренного, чтобы хоть кого-нибудь да хоть на что-нибудь сподвигнуть?

Гертруда молчала, и князь решил, что она заснула. Он глотнул еще квасу и поперхнулся, услышав ответ:

— Замирись со Всеславом. Прекрати вражду с ним и верни ему Полоцк. Чует мое материнское сердце, не просидит там долго Мстислав.

— Да ты в своем уме, княгиня?!

— Не сказано ли — блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божьими?

Изяслав повернулся на другой бок и не отвечал. Гертруда вздохнула, поняв, что слишком рано затронула эту тему.

— Не хочешь со Всеславом, ну, тогда помирись хоть с кем-нибудь.

— А с кем я еще ссорился? — буркнул князь.

— Блазнилось мне давеча, будто ты зол на Феодосьев монастырь, — аккуратно напомнила княгиня.

Изяслав перевернулся и поцеловал ее в круглое, теплое, чуть влажное плечо. Из-за паркой погоды княгиня спала в срачице без рукавов.

— Завтра же поеду туда и помирюсь с игуменом. Братец Святослав пускай подавится.

Когда в Киеве стало известно, что дружинники черниговского князя умыкнули из обители старца, Изяслав сгоряча хотел послать вдогонку кметей на лодьях. Бояре едва отговорили — похитители, мол, давно в Чернигове, не с войной же идти на Святослава. Князь одумался, но перенес гнев на монастырь и снова, как прежде, стал грозить чернецам изгнанием.

— Как думаешь, Гертруда, взять мне с собой дружину?

— Для чего, муж мой?

— Если я поеду только с гридями, это не будет выглядеть мужественно.

— Зато это будет выглядеть смиренно.

Назавтра обильно дождило, и выехать получилось лишь после полудня, когда развиднелось. От Горы княжий отряд направился длинным путем — к Святой Софии и только оттуда повернул к Лядским воротам. Изяслав желал, чтобы как можно больше градских людей узрели в нем живой образ благочестивого смирения посреди общего русального буйства и непотребства. Князь был безоружен, в обычном мятле, как простой дружинник, и даже без шапки. Горожане удивленно провожали его взглядами, затем гадали и толковали, что сие означает.