— В какой еще другой раз?!! — Изяслав подскочил на лавке, воззрившись на монаха. — Ополоумел ты, игумен, что грозишь мне? Либо знаешь то, что мне не ведомо? Говори, ну!

— Не знаю ничего, князь, — тихо вымолвил настоятель. — Ополоумел, верно. А все ж послушай меня, грешного, не зови больше ляхов на Русь. Беды от них много будет земле русской.

Снова в тиши храма проскрипела дверь. Перед Феодосием предстал ключник, виновато тупясь в пол.

— Отче, нету у нас меда для князя и людей его. Все бочонки пустые.

— Нисколько нету?

— Нисколько.

— Да нет, брат Анастас, ты, верно, недосмотрел, — мягко укорил его игумен. — Пойди погляди, вдруг да осталось сколько-нибудь.

Ключник тряхнул большой кудлатой головой.

— Только по молитве твоей, отче, еще раз посмотрю. А так и ходить нечего, ни капли не осталось.

Феодосий встал, взял в руку посох.

— По слову моему и во имя Господа ступай, брат Анастас, найди мед и подавай его на стол, сколько нужно будет князю и его слугам. И братии подай, пускай порадуются.

Ключник поклонился и ушел.

— Найдет? — весело спросил князь.

— А то как же, — улыбнулся Феодосий. — Ради тебя, князь, благословит его Бог. Погрядем и мы с тобой не спеша до трапезной.

Накинув на головы клобуки, они вышли из храма и побрели между луж к низкому бревенчатому срубу под плоской кровлей.

— Скажи-ка мне, отче, — вспомнил Изяслав, — не знал ли ты чернеца, который был некогда в плену в ляшской земле, немало пострадал там и был насильно оскоплен? Без малого лет сорок назад он, должно быть, вернулся на Русь, если до того не помер.

— Я не знал его, князь, — подумав, сказал Феодосий. — Но учитель мой блаженный Антоний знал этого праведного мужа. Его имя было Моисей Угрин. Он давно умер и погребен в наших пещерах.

— Не родня ли он тому Угрину, — изумился Изяслав, — по имени Георгий, который закрыл собой от убийц моего сродника святого князя Бориса?

— Он брат его, сумевший тогда же бежать от губителей. Он-то и поведал всем о смерти князя и коварстве Святополка Окаянного.

— Надо же, сколь тесен мир, Феодосий!

Стол для князя был накрыт посреди убогой, хотя и обширной, с земляным полом трапезной. Монахи, наскоро вкусив пищу, расходились. Изяславовы гриди расселись по скамьям и усмешливо озирались. Перед ними были выставлены горшки с рыбной похлебкой, просяной и чечевичной кашей, блюдо с хлебными лепешками, братины с киселем и медом. Князь поместился во главе стола и подле усадил игумена.

В княжьих хоромах трапезы не обходятся без песельников, гусляров либо скоморохов. Что за удовольствие еда без меда, а мед без веселья! Если тоска лежит на сердце или ненастье гложет душу, бренчанье гуслей и дуденье сопелей быстро сгонят с лица тучи, уймут кручину. Скоморохи заставят хохотать до упаду, песельники расскажут в своих песнях о походах и подвигах князей былых времен, об испытаниях и преодолениях, о покорстве судьбе или храбрых попытках обойти ее.

В монастырской трапезной всего этого нет. Гриди уныло черпают ложками уху, поглядывают на князя — какая блажь пришла Изяславу свет-Ярославичу кормиться у монахов? У себя в хоромах, что ли, разносолов не хватает? Дочерпав до дна горшки с похлебкой, гриди тянутся ложками к кашам.

— Вкусно? — спрашивает их с улыбкой Феодосий.

— Вкусно, отче! — за всех отвечает князь.

Гриди смущенно кивают. И впрямь вкусно. Облизывают ложки, пробуют мед. И тут уже никакой кислятины на лицах не остается. Ай да медок у чернецов! Слаще и мягче, чем в княжьих медушах.

— Тебе, Феодосий, известно, — с набитым ртом говорит Изяслав, — что терема мои полны всех благ и челядь исполняет все мои пожелания, приготовляет любые блюда, какие захочу. Но никогда я не едал таких вкусных яств, как у тебя нынче! Прошу, открой мне, отчего так сладка эта обычная пища? В чем здесь тайна?

— Никакой тайны нет, князь. Рассуди сам: что делают твои холопы, когда готовят яства?

— Варят, парят, жарят, — развел руками Изяслав.

— Это потом. А прежде того они бранятся, злобятся и ссорятся, за что не раз побиты бывают старшими. Злоба челяди и насмешки переходят в яства и отравляют их вкус. У нас все не так. Когда приходит время печь хлебы или что другое готовить, пекарь или повар идут ко мне и спрашивают благословение. После этого зажигают свечу от алтарной лампады и этим огнем растапливают печь. Также и в котел для варки добавляют немного святой воды. И все прочее делают благословясь.

— Отныне велю в моих поварнях блюсти благочиние, — решительно объявил князь.

Брат эконом, подававший на стол медвяное питье, прятал в рыжей бороде усмешку. Он-то знал, что мед нынче так сладок вовсе не от благочиния.

А от того, что бочки сначала были пустые и вдруг сами собой наполнились. Верно, этот мед в райских обителях пьют праведники. «И нам чуток перепало», — весело думал ключник. Впрочем, развеселился он недавно. А сперва так напугался, обнаружив полные бочки, что едва не грянулся без чувств об пол.

Старого воеводу Яня Вышатича томила скука. Жизнь прожита, добро нажито. Но не продолжится эта жизнь ни в ком, добро не переймут потомки. Хоромы пусты без наследников рода. Пуста и душа.

«Что печалишься душа, что смущаешь меня?» Боярин отлистнул наугад страницы Псалтыри и прочел еще: «…ибо лукавые истребятся, уповающие же на Господа — они наследуют землю».

Книга, выпав из рук, сползла на ложе. В последние годы воевода часто прибегал к гаданию по Псалтыри, но ни разу еще оно не было таким хлестким, больно бьющим. Лукавые истребятся, их род погибнет… «В чем мое лукавство пред Тобой, Господи? — терзался боярин, комкая и разрывая на груди рубаху. — Я ли не уповаю на Тебя? За что наказуешь? В чем грех мой? В том, что не хочу оставить жену и взять в дом другую, как прочие делают?»

В изложню бесшумно вплыла Марья, прибранная девками ко сну. Толстая коса, почти черная, по сю пору без единой серебряной нити, спускалась к ногам. Сбросив верхнюю распашницу, Марья села на ложе, подобралась ближе к мужу, положила голову ему на плечо.

— Яньша, — молвила она, грустно улыбаясь.

Марья — пустоцвет. Воевода не понимал, как это могло случиться. Им было так хорошо вдвоем. Она давала ему столько тепла и любви. Той осенью, когда его привезли с Альты с куском стрелы у шеи, она вдохнула в него заново жизнь. Она не пустоцвет. Она… бутон, который никак не раскроется.

Воевода убрал книгу на поставец и обнял жену. Она податливо прильнула. Ничего иного сегодня не хотелось. Просто лежать и думать, какое это счастье любить жену и не желать другой. «За что Ты так одарил меня, Господи?»

За дверью изложни послышалось шебуршанье. Затем покашливанье. Наконец, стук.