— А русалок ловить поехал, — сказал кто-то.

Объяснение многим пришлось по нраву.

— Эй, тетерев, открывай ворота!

Словесное требование гриди дополняли ударами кулаков. Князь терпеливо ждал.

— Да говорю же, — в воротном окошечке возникла сперва путаная борода, затем спустился шишковатый нос, наконец, глянули глаза под мохнатыми бровями, — опосля обеду и до вечерни не велено никого пускать.

— Кем не велено?! — бесновались гриди. — Ты, подрясник затасканный, не видишь, что перед тобой князь киевский? Про свое «не велено» будешь толковать амбарным мышам! Отворяй, кому сказано!

— Игуменом Феодосием не велено, даже самого князя, — пролепетал монах-привратник. — Прости, князь-батюшка, не признал я тебя. Сейчас сбегаю, скажу о тебе.

Окошечко захлопнулось. Один из гридей ткнул в него кулаком и выломал, потом наклонился с коня и по-разбойному, с переливом, засвистел в дыру.

Изяслав ждал. Ему никогда еще не приходилось стоять перед запертыми воротами с обнаженной головой. Все это казалось князю происходящим не с ним, а с кем-то другим. Являть смирение было ошеломительно непривычно.

Привратник был или хром, или одышлив. За игуменом он бегал чересчур долго, и гриди успели соскучиться. Двое перелезли с коней через тын и отперли ворота монастыря.

— Пожалуй, князь.

Изяслав не трогался с места, пока к воротам скорым, размашистым шагом не подошел с посохом игумен Феодосий.

— Прости, князь. Привратник лишь исполнял свое послушание. Если бы он впустил тебя без моего дозволения, то сотворил бы своеволие. Душе монаха это тяжкий вред.

— Я не сержусь, Феодосий. — Изяслав спрыгнул с коня и вошел в обитель. — Мои молодцы побуянили, но и ты их прости. Им такое послушание, как у твоих чернецов, не снилось. Сам иногда с ними едва справляюсь.

Он слегка наклонился, принимая благословение от игумена.

— А неплохо бы, — Изяслав развеселился, — кабы твои иноки, Феодосий, поучили моих дружинников послушанию.

— Для чего позоришь нас, князь? — обиделись гриди.

— Ну вот! Я разве с вами разговариваю? Здесь будьте, — с острасткой велел он. — Чернецов не задирайте. Идем, отче, где тут у тебя можно без помех насладиться беседой?

— Слаще храма места нет, князь, — ответствовал игумен.

— А с другого конца ежели посмотреть, — рассуждал Изяслав, шагая с Феодосием к деревянной Успенской церкви и забавляясь собственной мыслью, — станут ли они служить мне после такого обучения? Не разучатся ли держать в руках оружие?

— Не тревожься, князь, — улыбнулся настоятель. — Господь не оставил монашество безоружным, и черноризцы не отвадят воинов от их ремесла. Напротив, вдохнут в них новые силы и побеждающий дух. Но это будет не на твоем и не на моем веку.

— Жаль. Я бы посмотрел.

Феодосий отворил дубовые двери храма и, войдя в притвор, трижды, с поясными поклонами перекрестился. Изяслав, не отставая от него, осенил себя крестом четырежды, а поклонов сделал два. Они сели на лавку под иконами. Феодосий положил посох возле себя, снял навязанные на руку четки.

В полумраке у образов блестели огоньки лампад. Под строгим отеческим взглядом Николы Чудотворца князь почувствовал себя словно дома. Вот так же, будто вскользь и мимо, а на деле весомо, с глубокой заботой на челе, смотрел на него великий каган Ярослав. До тех пор смотрел, пока Изяслав, посаженный в Новгороде, не решил сбросить с себя узы отцовой опеки и не стал мало-помалу идти вперекор. Своя воля всегда высоко летает, выше всех. Не с того ли своеволия и сам Ярослав начинал когда-то в том же Новгороде, ссорясь с собственным отцом, князем Владимиром? Иль это Новгород так способствует самовольству?

— Пришел я к тебе, Феодосий, чтобы сказать: не гневаюсь более ни на тебя, ни на Антония. Сотворим мир, отче, и станем, как прежде, жить в ладу.

— Отрадно слышать мне это, князь. Нынче же пошлю инока в Чернигов с вестью к отцу нашему блаженному Антонию.

— Постой. Не спеши. Антоний ведь по своей воле ушел? Его не засовывали в мешок и не связывали. Он мог отослать Святославовых кметей, но не захотел. Так ли?

— Князь Святослав весьма решителен, — уклончиво ответил Феодосий. — Не думаю, чтоб его кмети спрашивали у старца согласия.

— Предположим, спросили, — настаивал Изяслав. — Потому теперь Антоний должен спросить дозволения у меня, если хочет вернуться в свою обитель. А уж я волен дать на то согласие либо не дать.

— И к чему склоняется твоя воля, благоверный князь?

— Скорее не дать, — отрубил Изяслав.

— Твой гнев не остыл, — опечалился игумен, — и в твоем сердце побеждает вражда.

— Нет, Феодосий. В моем сердце нынче покой. Никакой брани. Довольно с меня. Потому я и пришел к тебе.

В голосе князя смешались благодушие и грусть.

— Твое сердце и разум подобны хоромам с четырьмя распахнутыми дверьми, — сказал Феодосий. — Кто хочет свободно заходит внутрь и выходит обратно, а ты не видишь этого. Но попробуй затворить двери. Тогда ты узришь, что снаружи стоят недобрые помыслы и воюют против тебя.

— Не одни только помыслы! — вдруг загорелся Изяслав. — Не хотел я того говорить, отче, но ты сам вынудил меня. Больше того, я не хотел тому верить. Однако пришлось поверить!

— Чему, князь? — спросил игумен, медленно скользя пальцами по деревянным четкам на коленях.

— Что не один Антоний предал меня, но и ты, Феодосий. А ведь в этой обители немало и моего вклада! И как же вы отплатили мне? — с горечью говорил Изяслав. — Переметнулись к Всеславу, забыв обо мне. Что ж, с изгнанным князем можно не считаться. А может быть, ты, отче, думал, что Всеслав — больший христолюбец, чем я? Ты мог так подумать? — допытывался он, стараясь заглянуть монаху в глаза.

— Я не думал так, князь. И не забывал о тебе.

— Тогда для чего ты приходил к Всеславу и благословлял его? Для чего сидел у него на пиру в Берестовом? Не иначе, хотел принудить его покаяться.

Изяслав натужно расхохотался. Затем сказал мрачно:

— Не верю тебе.

— Не знаю, князь, кто наговорил тебе такого обо мне. Но не из добрых побуждений он это сделал. И не мне он недруг, а тебе. В Берестовом я был, то правда, только не у полоцкого князя, а у его огнищанина. Всеслава же никогда не видел и не благословлял его. На литургии братия молитвенно поминала только тебя, благоверного великого князя киевского Изяслава Ярославича.

В объявшей их тишине был слышен хруст жуков-древоедов, ворочавшихся в бревенчатых стенах церкви.

— Что ж молчишь, князь?

— Не ведаю, чему верить. Тебе ли, лживым ли послухам?

— Вот ты и ответил себе, князь. Лживые послухи тебе наветничали, а ты не затворил пред ними двери своего сердца.