— Понял, — сказал я. — Но я бы за это в ад не отправил. Оштрафовал бы разве что. Дальше?

Она отвела взгляд в сторону.

— Я дождалась, когда вся его семья собралась, а потом там все легли спать. Двери я подперла кольями, а ставни они сами закрыли. И когда подожгла дом, никто не выскочил, я слушала крики и твердила себе, что если он лишил меня семьи и детей, то будет только справедливым, если и я лишу его точно так же всего. Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь.

Я пробормотал:

— Ну… это было понятно.

— А дальше, — сказала она уже без моего подталкивания, — так как я теперь знала остальных четверых, я выследила их тоже. Троих я сожгла вместе с их семьями в их же домах, но четвертый, догадавшись, вообще пустился в бега. Дом и его семью я все-таки сожгла, а его отыскала лишь на следующий год в другом городе.

— И как поступила?

— Я тоже подсыпала ему тайком сонного зелья, — ответила она, — потому что он был сильный и свирепый мужчина. А когда он проснулся, мы были уже в лесу, куда я его вывезла ночью. Это был последний, я его истязала четыре дня, сперва отрезав причинное место, затем медленно разбивая камнями пальцы на руках и ногах, а затем суставы… Я даже кожу пробовала сдирать с живого, но получилось неумело, в конце концов я выколола ему глаза, и он через час умер… А я с тех пор, с пустым сердцем и мертвой душой, стала зарабатывать на жизнь, торгуя телом, пока меня не убили в какой-то случайной пьяной драке.

Голос ее звучал безжизненно, а взгляд теперь не отрывался от пола. Я слушал, похолодев всем телом, это не женщина, а настоящее чудовище… хотя, если вспомнить старые времена, когда матери спокойно приносили в жертву своих детей, когда отец имел право убить любого своего сына, так было даже в просвещенном Риме, в той же Библии масса примеров еще большей жестокости… то, гм, надо делать поправку на время и не лезть с современными нормами юриспруденции в те времена.

— Твой поступок, — проговорил я, медленно подбирая слова, — квалифицируется всего лишь как превышение необходимой обороны. Незначительное превышение. За это ограничиваются порицанием, в самом крайнем случае — штрафом. Вирой. Но в ад… гм…

Она вздрогнула, ее глаза трагически расширились.

— Господин…

— Полагаю, — сказал я, злясь на самого себя, что позволил втянуться в это не мое дело, — была допущена судебная ошибка. Однако ад — это не смертный приговор, а содержание в тюрьме самого строгого режима с полным запретом свиданий, передач и получения писем. Заключение даже в таком месте все же дает шанс в случае судебной ошибки пересмотреть дело, что я сейчас и делаю, чтобы восстановить справедливость… Компенсации пока не обещаю, еще не те времена, но все-таки в ад не отправлю. Постарайся жить теперь достойно. Ты насмотрелась, надеюсь, за что туда попадают.

Я убрал меч в ножны, поднялся, величественный и красивый. Она смотрела со страхом и робкой надеждой.

— Господин?

— Ричард, — сказал я с достоинством, — Длинные Руки. Паладин и защитник как бы справедливости. А она есть, есть. Или хотя бы должна быть. Мы творим ее сами.

Я повернулся и двинулся к двери, а она прокричала в спину тонким голоском:

— Господин… Ричард, но чем мне теперь… как дальше?

Я обернулся с порога.

— Ну, как тебе сказать… Попробуй найти какую-то работу, можно же прачкой, посудомойкой, еще кем-то. Попутно можешь подторговывать телом, но не явно, а как все остальные женщины, добиваясь от мужчин, которые правят этим миром, каких-то льгот. Тут такая юридическая тонкость, что хотя это одно и то же, но если не в лоб, а чуть сбоку, то это уже законно, хоть слегка как бы осуждаемо, но встречается обществом с пониманием. И хотя ты тем местом, которым зарабатывала гроши, можешь заработать высшие места в обществе, как вон блудница Феодора, в свое время ставшая императрицей самой великий державы мира, однако за это в ад уже не угодишь.

Я вышел с чувством досады и некой незавершенности, но уходить надо, а то снова придется объяснять тонкости юриспруденции, когда за одно и то же деяние можно как угодить под смертный приговор, так и под приказ о повышении по службе.

С другой стороны, это как бы запоздалое извинение перед бароном Карлеманом и вызов Вельзевулу: я судья, а не только разыскиватель его сбежавших заключенных!

Бобик, нажравшись в харчевне, мчится с такой же скоростью, только борозда остается глубже и шире, а мы следуем послушно, даже арбогастр не фыркает, признав, что у того жалкого бескопытного и безгривого есть некий нюх…

Вдали появились и начали подниматься стены небольшого монастыря, а мы едва не проскочили мимо бегущего навстречу человека, но арбогастр сам уперся в землю всеми четырьмя.

Бобик оглянулся, остановился, но возвращаться к нам не стал. Мужчина вскинулся испуганно, на лице кровь, правый рукав полушубка наполовину оторван, прокричал плачущим голосом:

— Ваша милость!

— Что стряслось? — спросил я резко.

Он вскрикнул отчаянно:

— Господин, соберите рыцарей, надо спасать монастырь!

— Что с ним? — спросил я.

— Появился, — сказал он торопливо и поспешно перекрестился, — словно из ниоткуда огромный такой воин…

— Рыцарь? — спросил я.

Он кивнул, затем потряс головой.

— Нет, хотя по росту и вообще… только доспехи на нем простые, хоть и очень хорошие… Но страшен с виду, свиреп и лют. Он убил всех, кто попался ему на дороге, как будто обезумел… и все время хохотал! Ваша милость, если его не остановить, он же просто ужас что натворит!

— Да, — процедил я сквозь зубы, — натворит — это точно…

На миг мелькнула безумная мысль, хотя на самом деле здравая, что ну и пусть творит, здесь не мои земли, я за них не отвечаю, здесь вообще как бы мои противники, с чего это я вдруг такой добренький, но мысль здравая только с точки зрения здравого смысла, но прогресс идет вопреки здравому смыслу. Я верую, ибо нелепо, как гениально сформулировал Тертуллиан, ибо верить в то, что нормально и доказуемо… ну даже не знаю, кем нужно быть…

— И что с монастырем? — сказал я. — Не пробил же он лбом ворота?

— Не знаю, — ответил он плачущим голосом, — но как-то он сумел туда ворваться!..

— А ты не видел?.. Ты же там был!

— Я работал в подвале, — вскричал он. — А когда поднялся, увидел мать-настоятельницу всю в крови посреди двора, уже убитую, рядом двое работников, что ремонтировали часовню… еще один на пороге, а изнутри келий дьявольский хохот, крики и плач сестер-монахинь…

— Он еще там?

— Он там пробудет, — ответил он торопливо, — долго… еще бы… Я бы сам на него кинулся, ваша милость, так сердце кипит, но воин из меня никакой, а так я хоть тревогу поднять могу, народ соберу…