— Куда? — спросил я туповато.

Он сказал невесело:

— Не знаю, насколько справедлив был приговор, но что я виноват… это признаю.

Я ответил с запинкой:

— Вы готовы вернуться… в ад?

— Да, сэр.

Я пробормотал:

— Признание вины учитывается всегда… Как и добровольная явка с повинной. Но… вы уверены?

Он признался:

— Не очень, если честно. Но если останусь, остаток жизни проведу, терзаясь чувством вины и… зная, что потом все равно мне дорога в ад. Если вы не против, я выеду вместе с вами сразу после завтрака.

— Что скажете баронессе? — спросил я. — Она может не пережить ваше вторичное исчезновение.

— Тогда увидимся на небесах, — ответил он и пояснил: — Я надеюсь отбыть наказание и заслужить прощение за свои поступки. А дети мои достаточно взрослые. Они прошли жестокую школу жизни, сумеют обеспечить защиту моих земель.

— Вернемся к завтраку, — сказал я, — может быть, за хорошо приготовленным гусем вы передумаете…

Он сказал со вздохом:

— Ну почему, почему все мы каждый в отдельности — прекрасные люди, но когда берем в руки мечи и врываемся в деревню противника, соревнуемся не в благородстве, а в гнусностях?.. Да-да, пойдемте.

Во время завтрака Карлеман сообщил, что ему крайне важно выехать немедленно для выполнения особо важного долга. Сыновья насторожились, на меня поглядывали враждебно, баронесса молча глотала слезы, а леди Бланшет покачала головой, не сводя с меня пристального взгляда, дескать, твоя роль здесь все-таки главная, я была права…

Мы отбыли после завтрака, но промчались не больше двух миль, только бы холмы и лес закрыли замок, и Карлеман решительно остановил коня.

— Сэр Ричард…

— Не передумаете? — спросил я неуклюже.

Лицо его оставалось бледным и решительным, но глаза заблистали, словно в них зажглись звезды.

— Свидание с любимой женой, — ответил он, — лишь укрепило мою решимость. Ее душа чиста и невинна, я не могу теперь быть рядом, зная, насколько я виноват.

Я протянул ему меч рукоятью вперед.

— Может быть, вы сами… себя? Это учтется, что явились обратно добровольно…

Он протянул было руку, но отдернул до того, как пальцы коснулись рукояти.

— Но не возьму ли на себя грех самоубийства?

Я сказал с неловкостью:

— Но вы все равно не совсем как бы… живой.

Он вздохнул.

— Вижу, мы с вами оба не знатоки церковного права. Нет уж, рубите вы. Возможно, там учтут, что я хотя бы не противился.

Я взял меч за рукоять, а он опустился на колени и склонил голову. Я удержал клинок в замахе, не палач, а вонзил острие по-римски в шею у основания черепа.

Он умер мгновенно, это я ощутил сразу. Я даже не успел дернуть клинок на себя, как тело рухнуло на бок и почти сразу превратилось в черный дым, что моментально рассеялся.

Мир проносится мимо черно-белый: темные стволы деревьев с забившимися в щели белыми комьями снега и тяжелыми снежными пластами на ветвях, а такое же черно-белое у меня на душе.

И подленький стыд, что все разрешилось без конфликта с Вельзевулом, не люблю конфликтов вообще, а с таким мордоворотом спорить никто не захочет, и горечь от осознания, что барон поступил благородно, а я вот даже и не знаю… Нет благородства в том, что увильнул от решения, а все предоставил ему.

Бобик несется, как могучий бык, взрывая снег и оставляя в нем широкую борозду, арбогастр ревниво фыркает, но вынужденно смиряет себя, у нас с ним нет такого чутья, как у этой толстой жопы, которая мчится у нас перед глазами, а над нею хлопают уши, так что кажется, что скачем за жопой с ушами.

След вывел к придорожной харчевне в просторном двухэтажном доме типичной постройки, где внизу можно пообедать и выпить, а наверху переночевать, а то и пожить несколько дней, пока будет чем платить.

Арбогастра я оставил у коновязи, все равно ненадолго, Бобик уже прыгает возле двери, не решаясь войти без меня, да и закрыта плотно, не лето.

Я вошел в харчевню и сразу, даже без подсказки Бобика, увидел ее, в простой крестьянской одежде и в плаще с накинутым на голову капюшоном, но выделяющуюся статью и нежной красотой, как может выделяться лебедь среди гусей… нет, даже среди уток, или изысканная лилия в окружении чертополоха.

Похоже, обедать она предпочитает в одиночестве, трактирщица в тот момент, когда я переступил порог, передавала ей плетенную из ивовых прутьев корзинку, содержимое накрыто белой тряпицей.

Женщина, расплатившись, наклонила голову и быстро пошла к лестнице. Я вошел в зал и остановился у подножия, давая ей возможность подняться по ступенькам, а мне снизу взглянуть на лицо, скрытое капюшоном.

Ее заметил не только я, сразу двое подвыпивших парней двинулись следом, один закричал весело:

— Красотка, у меня кое-что для тебя есть!

— И у меня, — поддержал второй. — Кое-что еще побольше!

Я пошел следом, догнал и сказал мирно:

— Парни, это не для вас.

Они обернулись, один сразу ощутил опасность, поклонился и пробормотал:

— Да мы так просто пошутили… Уже уходим.

Второй, крепкий малый с дерзким лицом, спросил нагло:

— Что, благородный?.. Не лезь, понял? А то и благородных могут придушить…

Я с силой вмазал ему кулаком в зубы. Голова его с яичным стуком ударилась о камень стены, звучно хрустнуло. Он сполз на землю, на стене осталась кровавая полоса.

— Забери этого дурака, — велел я второму жестко. — Если кто-то хоть пальцем здесь шелохнет, я сожгу ближайшие деревни на десять миль в округе!

И, не слушая его лепет, догнал женщину. Она уже быстро взбежала на самый верх скрипучей лестницы и быстро-быстро шла по коридору.

Я шел следом, а когда она остановилась у одной двери, голос мой прозвучал вежливо, но твердо:

— Леди, нам нужно поговорить.

Она обернулась, край капюшона закрывает глаза, но и она, думаю, видит меня только от пояса и ниже.

— Господин…

— Открывай дверь, — велел я.

Она покорно наклонила голову, ключ долго отказывался провернуться в большом висячем замке, наконец тот клацнул и повис на одной дужке.

Мы вошли в комнату, женщина откинула капюшон. Лицо странно чистое и невинное, что особенно должно привлекать распутников, особенно тех, кто постарше, глаза тоже чистые и доверчивые, как у ребенка.

— Господин желает моего тела?

Голос ее звучал покорно, и вся она выглядит очень тихой, послушной и покорной, что тоже нравится нам всем. Не любим болтливых в постели, это отвлекает, а еще не выносим тех, у кого еще и свои запросы.