Что до бабушки, госпожи Хетты Таваци, то она тщательно позаботилась о том, чтобы у внука не появилось ни одной возможности поговорить с нею наедине. Суровая и молчаливая, она вызывала у Номуна страх, и потому он тоже всячески избегал ее.

Никто из родни не желал общаться с «ублюдком». Братья и сестры Иман рассуждали так: зачем их возлюбленным отпрыскам якшаться с пиратским отродьем, когда в Гоэбихоне столько хороших мальчиков и девочек, и притом безупречного происхождения?

Став подростком, Номун свел дружбу с некоторыми подмастерьями, самыми никудышными из всех, и вместе они шатались по городу и устраивали драки. Но даже эти бездельники — и те презирали Номуна и называли его мать «подстилкой».

О пиратских набегах в городе не слышали уже много лет. Разбойники не то перебрались в другие края, не то вообще переменили род занятий. Во всяком случае, у Таваци так и не появилось возможности отомстить за свой позор.

Таким образом Гампилы сделались самой уважаемой семьей в городе, оттеснив своих соперников на второй план. Ведь на безупречном полотне их истории не имелось такого отвратительного пятна, как ребенок-ублюдок, рожденный от пирата!

Номун не долго задержался в доме своего деда. Едва достигнув более-менее подходящего возраста — шестнадцати лет — он оставил Гоэбихон и скрылся неизвестно куда. Мать его, и без того нетвердая рассудком, сделалась совершенно печальной и утратила волю к жизни. По целым дням Иман просиживала у окна, бесцельно смотрела на реку и проливала жидкие слезы, отчего становилась все бледнее. Можно было подумать, что краски на ее лице просто растворились от постоянного плача. Даже старик Таваци говорил, что дочка его выцветает, как гобелен, много лет провисевший на солнечной стене. Госпожа Таваци наверняка тоже имела собственное мнение на сей счет, однако вслух его не высказывала.

А следующей весной впервые за шестнадцать лет на реке Маргэн появились пиратские корабли.

* * *

Тот набег оказался самым страшным из всех, что выпали на долю Гоэбихона. И еще в этой истории было немало такого, что не поддавалось разумному объяснению.

Пираты ворвались в город на рассвете и рассыпались по улицам. Они выбивали двери и вламывались в дома, хватали все, что попадалось под руку, и при малейшем признаке сопротивления беспощадно убивали горожан. Десятки женщин подверглись насилию, множество произведений искусства было похищено или попросту уничтожено.

Наконец главари пиратов добрались до здания городского совета и устроились там в зале заседаний.

К ним явились представители города, и среди них — господин Таваци с сыновьями, а также господин Гампил, также окруженный родней.

Пираты взгромоздили стул на стол и усадили на него своего предводителя, чтобы он возносился над всеми, как некое божество. Сами разбойники бесцеремонно расселись где попало, предоставив почтенным горожанам стоять, сбившись в кучу, посреди комнаты.

Многие обратили внимание на пирата, который закрывал свое лицо до самых глаз. Судя по его рукам и по тому, как он двигался, этот разбойник был еще весьма молод. Но именно он предлагал самые суровые наказания для строптивых горожан, и, что любопытно, пиратский главарь во всем его поддерживал.

Таким образом лишились своих богатств многие Гампилы, а двое их них были заколоты кинжалами прямо на месте. Что до Таваци, то молодой разбойник предложил повесить одного из них, и притом не из числа тех, кто пришел на встречу, а внука главы семейства. «Какой смысл в расправе над стариками, — прибавил молодой разбойник, смеясь под своей вуалью, — когда свежая поросль остается? Нужно дернуть сильнее, так, чтобы они ощутили боль».

Пираты, вооруженные до зубов, явились в дом Энела Таваци и перебили всех отважных слуг, до конца преданных своему господину и оказавших сопротивление наглым грабителям. Затем они схватили юного Готоба, второго сына Энела Таваци, и повесили его на городской стене. Этим они нанесли непоправимый урон всем Таваци, потому что Готоб был самым одаренным и многообещающим из всего молодого поколения.

По всему городу пылали костры, на которых сжигали картины, гобелены, резные деревянные статуи, даже книги. Наконец после десяти дней грабежей, унижений и убийств, пираты подняли паруса и ушли вниз по течению реки Маргэн. Только после этого Таваци решились снять повешенного со стены и похоронить — как принято в городе, не сжигая тело, но предав его земле.

Городской совет заседал непрерывно: подсчитывали убытки, перечисляли ущербы. Каждый горожанин дал торжественную клятву рассказать всю правду о том, что происходило у него в доме во время господства пиратов. И никто, разумеется, всей правды не говорил. Слишком много боли и позора таилось теперь за закрытыми дверями.

Но хитрый старик Таваци записал имена всех семейств, где спустя девять месяцев после набега появились дети. И как ни пытались родственники что-то отрицать, Таваци упорно им не верил. Он обошел их по очереди и везде брал клятву верности — в обмен на свое покровительство. Таким образом Таваци обзавелся большим числом сторонников, ведь ни одному семейству, где появился на свет пиратский ублюдок, не хотелось разговоров за спиной и прочих неприятностей. Теперь, когда их стало много и они объединились, Гампилы не посмели говорить об их дочерях ничего дурного.

А госпожа Таваци тем временем проводила собственное расследование. И в конце концов решила, что настало время поговорить с дочкой.

Та была на своем прежнем месте — у пустого окна. Слезы все текли из ее глаз неостановимым потоком. Иман даже не всхлипывала. По большому счету, то, что с ней происходило, невозможно было назвать плачем.

Без единой кровинки абсолютно белое лицо с белыми глазами и белыми губами повернулось к вошедшей. Госпожа Таваци знала, какие вопросы задавать, а ее дочь, выплакавшая вместе с горем рассудок, ответила на все эти вопросы искренне, без обмана.

Тогда мать подала ей кубок с вином и приказала выпить. Впервые за много лет молодая женщина улыбнулась. Иман выпила вино и заснула. А ее мать забрала кубок и вышла из комнаты.

* * *

Джурич Моран брел по долине реки Маргэн. На нем было длинное одеяние, расшитое фантастическими цветами. Очень много золотых ниток было употреблено для этой вышивки, что мгновенно бросалось в глаза. Моран весь сверкал, точно горсть украшений, вытащенных из сундука. На голове у Морана была гигантская повязка с длинными хвостами, ниспадавшими на спину. Он опирался на суковатый посох.

Сырая осока исхлестала его ноги, а буреломы оставили явственные следы на подоле его одежд. Тем не менее Моран чувствовал себя великолепно. Он хотел явиться в Гоэбихон в обличье мудрого незнакомца, знатока тайн и вершителя судеб. Гоэбихон должен с интересом отнестись к чужеземному мастеру, ведь в этом городе процветают ремесла.

Возможно, Моран научит чему-нибудь местных рукодельников. А заодно поглядит, на что они способны.

Вдруг и от людей можно перенять какие-нибудь полезные уменья?