Чем же сербский был похож на русский? Да примерно половиной фраз, слов, пословиц! Как и подобает близкородственным языкам, сербский и русский переняли друг у друга столько, что серб легко мог понять русского и наоборот без всяких переводчиков. А краеугольной фразой и общим пониманием родства звучала следующая пословица: «На небе – Бог, на земле – Россия».

При этом Боря узнал, что в сербском языке всего тридцать букв.

«А буква «Я» – для них не на последнем месте, а её вообще нет!» – не уставал удивляться и внутренний голос.

– А вообще наши предки с Дона и Днепра, с Десны и Припяти, с Дуная и Одера, – рассказывала Екатерина Матвеевна. – Мы и с Минска, и с Киева, и с Белграда и Бухареста, и под Одессой постояли, и на Волге пожили, покуда за Урал не перебрались и в Алтай не влюбились. Но Макар Березович жену себе в станице казацкой выкрал и в лес дёру дал на подводе, зимовали в землянке, укрываясь, а потом бежал с ней до самой Оби по весне. А здесь уже среди первых отцов-основателей деревню и строил, когда на плоту с реки сошёл и до самых чащоб не подался.

Оба сидели на летней кухне. И это была не отдельная комната в доме, а сам отдельный дом с печкой и сенями. Причём по другую сторону печки располагалась небольшая банька из тех седых времён, когда строить баню отдельным зданием считалось роскошью. А пока зимой топят на кухне печку и готовят на ней, по другую сторону, за стеной, есть доступ к горячей воде в ей же подогреваемо баке, а рядом бочка с холодной водой натаскана из бочек на улице, что от привозной воды. Захотел – пришёл помылся, что с утра, что с вечера. А пока баню топят, ужин сварят, чтобы лишний раз газ не палить. Он от баллона привозного. И всё взаимосвязано. Но летом печку не топят, чтобы готовить. Жарко. Потому и прозвана кухня – летняя. Без печки в тёплое время года только пригодна. И для готовки скотине в это время года уже на улице стоит железная печь для широких котлов. А баню давно отдельно выстроили, «летнюю», с ручной скважиной. Качай поршень, поднимай воду, набирай ковшами, да мойся. Да только с обилием железа она, без фильтров. Потому талоны на воду с артезианской скважины никуда не делись. И водовоз хоть раз в неделю, но наполняет бочку у калитки. Зимой чуть зазеваешься, пропустишь машина – в лёд превратиться до весны, или пока бочку в тепло не перекатишь. А та объёмная, железная, на двести литров. Попробуй такую укатить. Да хотя бы поднять – и то задача.

Слушая всё это, Боря как будто сам проживал жизнь в деревне.

Скрипнула дверь. Мать тут же на звук повернулась в сени, шаги признав. И добавила:

– А вот пусть сам Макар Берёзович о себе и расскажет!

И Боря обомлел, когда на кухню вошёл седой как лунь… прадед Сидоренок!

Ему за девяносто, но плечи широко разведены. Нет ни горба, ни согбенности, ни палочки, ни старческой поволоки в глазах. Только брови густые, как у Хоттабыча. Ходит сам, а кулак хоть и с дряблой кожей, но сразу видно – богатырский.

– Треснет таким по столу, посуда и зазвенит, – рассказала Екатерина Матвеевна. – Но глух стал, как пень. Ничего не слышит.

– Чаво? – тут же послышалось от Макара Берёзовича, пока тот приглядывался к столу. – Подох кто, али день рождение? Но кто у нас весенний? Не припомню мартовских я! Нет у нас Мартынов в семье! И Март нема! У нас Мартами только коров и кошек называют.

– Стася воротился! – почти крикнула ему мать. – Правнук твой!

– Стасян поженился? – переспросил дед. – А на ком? Неужто на соседке Нюрке? Тю, не путёвая баба! Не будет им жизни! Пусть до конца деревни прогуляется, вот Рая – девушка достойная. Не обломится, если пройдётся. Я со своей Ефросиньей тысячи километров на своих двоих прошёл и ничего, живы Сидоренки. И покуда деревня стоит, живы будут.

– Да никто не женится! – продолжала доносить мысль Екатерина Матвеевна. – Стася вернулся!

– Откуда вернулся? С вахты? – тут же уточнил Макар Берёзович. – Это правильно. Давно самогон варить пора. Сахара привёз?

– Да тебе лишь бы самогон варить при первом случае! – ответила Екатерина Матвеевна и отмахнулась, вновь повернувшись к Боре, повторила. – Не слышит.

Боря улыбнулся и добавил:

– Можно же слуховой аппарат поставить.

– Да Стася заезжал, узнавал, – снова отмахнулась Екатерина Матвеевна, вытирая руки о фартук. – Первый попавшийся не купить. На столетие хотели ему взять. Юбилей, вроде как. Но это его надо везти в город, настраивать на месте. А кто его повезёт туда и обратно? А сам на автобусе не хочет. Говорит, пока видит, слух не нужен. Кого слушать-то? Нас, что ли? Поэтому только говорит нам, да всё выговаривает.

Прадед всех Сидоренок в деревне тут же кивнул и сказал:

– Какой смысл от необъятного мира, если тебе ботинки малы?

Боря задумался, а затем сказал:

– Да можно свозить туда-сюда. В следующий раз как приеду, обязательно свозим со Стасяном.

– Ага, как раз на стодесятилетие, – добавила Екатерина Матвеевна.

То ли шутя, то ли взаправду сказала. Но не успел Боря об этом подумать, как в окно увидел следующее. Стасян сначала дрова топором-колуном рубил, но от очередного мощного выпада топорище переломилось. Тогда как Евгений Васильевич Сидоренко из леса на плечах кабана нёс. Сходил поохотиться по случаю возвращения сына.

Сантехник аж на улице выскочил посмотреть, а батя Стасяна тушу на снег бросил и дышит тяжело. Испарина на лбу.

– Конский ёж, еле задушил! Здоровый попался, – пожаловался Евгений Васильевич и гость понял, почему у него прозвище «Йети».

Присмотрелся Боря, а на кабане ни царапины!

«Не стреляли по нему, ни следа крови, и лапы целы. Не капкан», – отметил внутренний голос: «Но и вряд ли какие силки способны такую махину удержать! Этот же килограмм на сто пятьдесят будет! А тащил он его сколько? Пару километров точно. По лесу и грязи».

Ботинки Евгения Васильевича действительно представляли собой жалкое зрелище. Кое-где и по колено проваливался среди