как их душа была наполнена глубокою скорбию, иметь возможность думать о волновании умов в народе через каких-то агентов, с какою-то целию, которой никаким рассудком постигнуто быть не может. Раз допустивши нелепую идею, что заговор существует и что заговорщики суть друзья Пушкина, следствия этой идеи сами собою должны были из нее излиться. Мы день и ночь проводили перед дверями умирающего Пушкина; на другой день после дуэли, то есть с утра 28-го числа до самого выноса гроба из дома, приходили посторонние, сначала для осведомления о его болезни, потом для того, чтобы его увидеть в гробе, — приходили с тихим, смиренным чувством участия, с молитвою за него и горевали о нём, как о друге. Более десяти тысяч человек прошло в эти два дни мимо гроба Пушкина, и не было слышно ни малейшего шума, не произошло ни малейшего беспорядка. Жалели о нем; большая часть молилась за него. Что же тут было, кроме умилительного, кроме возвышающего душу? И нам, друзьям Пушкина, до самого того часа, в который мы перенесли гроб его в Конюшенную церковь, не приходило и в голову ничего иного, кроме нашей скорби о нём. Какое нравственное уродство надлежало иметь, чтобы остаться нечувствительным перед таким трогательным величием и иметь свободу для каких-то замыслов, кои только естественны сумасшедшим. Но, начавши с ложной идеи, необходимо дойдешь и до заключений ложных; они произведут и ложные меры. Так здесь и случилось. Вдруг полиция догадывается, что должен существовать заговор, что во время перевоза тела в Исаакиевскую церковь лошадей отпрягут и гроб понесут на руках; что в церкви будут депутаты от купечества, от университета; что над гробом будут говорены речи (обо всем этом узнал я уже после по слухам). Что же надлежало бы сделать полиции, если бы и действительно она могла предвидеть что-нибудь подобное? Взять с большею бдительностью те же предосторожности, какие наблюдаются при всяком обыкновенном погребении, а не признаваться перед целым обществом, что правительство боится заговора; не оскорблять своими нелепыми обвинениями людей, не заслуживающих и подозрения; одним словом, не производить самой того волнения, которое она предупредить хотела неуместными своими мерами. Вместо того, назначенную для отпевания церковь переменили, тело перенесли в нее ночью, с какой-то тайною, всех поразившею; без факелов, почти без проводников. В минут выноса, на который собралось не более десяти ближайших друзей Пушкина, жандармы наполнили ту горницу, где молились о умершем. Нас оцепили, и мы, так сказать, под стражею проводили тело до церкви. Какое намерение могли в нас предполагать? Чего могли от нас бояться? Этого я изъяснить не берусь. И, признаться, будучи наполнен главным своим чувством, печалью о конце Пушкина, я в минуту выноса и не заметил того, что вокруг нас происходило; уже после это пришло мне в голову и жестоко меня обидело. Аккуратность выражений Жуковского понятна; он точно знал, что Бенкендорф немедленно покажет это письмо императору. Другое дело — личный дневник. Вот фрагмент дневника Никитенко, чьи слова стали заголовком этой публикации. Тут же, по обыкновению, были и нелепейшие распоряжения. Народ обманули: сказали, что Пушкина будут отпевать в Исаакиевском соборе, — так было означено и на билетах, а между тем тело было из квартиры вынесено ночью, тайком, и поставлено в Конюшенной церкви. В университете получено строгое предписание, чтобы профессора не отлучались от своих кафедр и студенты присутствовали бы на лекциях. Я не удержался и выразил попечителю своё прискорбие по этому поводу. Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Александр Никитенко, цензор (с 1833 года). По распоряжению императора ящик, внутри которого был гроб с телом, в Святые горы сопровождали жандарм, слуга Пушкина и Александр Тургенев. Последний в Пскове передал губернатору секретное письмо с поручением от Бенкендорфа о воле государя императора: «…чтобы вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. К сему не излишним считаю, что отпевание тела уже совершено». Из письменного поручения псковскому губернатору А.Н. Пещурову Отец поэта проститься вообще не смог. Он узнал о смерти сына только через 10 дней после его похорон…
Русские не могут оплакивать своего согражданина! Такое параноидальное состояние власти вызывает недоумение и возмущение не только у поэтов, но и у цензоров — Новая газета
February 24, 2024 12:23
Отбили! Надо же. Теперь, конечно, вопрос... - Екатерина Шульман | Facebook
Отбили! Надо же. Теперь, конечно, вопрос похорон: места и сроков, Салехард или Москва, до послания или после, но это после. Но что за семья, прям Корнелия и Гракхи (античность по-прежнему с нами).
Отбили! Надо же. Теперь, конечно, вопрос... - Екатерина Шульман | Facebook
February 24, 2024 11:59
Andrey Zubov - НЕ РЫДАЙ О МНЕ МАТИ Тело Алексея отдали его маме.... | Facebook
НЕ РЫДАЙ О МНЕ МАТИ Тело Алексея отдали его маме. Злобная сила отступила. Что теперь? Мне кажется, что прощание с Алексеем, учитывая глубину и силу его упования на Господа Иисуса, следует организовать в одном из храмов Москвы - его города, мэром которого он должен был стать в 2013. До отпевания, с которым не надо спешить, должна над усопшим читаться неусыпающая (то есть и днем и ночью) Псалтирь. В других городах и селениях Псалтирь может читаться в храмах перед портретами Алексея. И одновременно будет происходить прощание с ним тех, кто любил его. Отпевание и прощание на кладбище завершат его земной путь. Именно так хоронили великих людей в земле Русской.
Andrey Zubov - НЕ РЫДАЙ О МНЕ МАТИ Тело Алексея отдали его маме.... | Facebook
February 24, 2024 11:58
