боялся – Бобоходир раньше него стрелять не станет. Первый выстрел – за Шавкатом, таковы неписаные правила их пары.

Прошло еще несколько минут. Наконец появились люди. Шавкат ждал, потом навел ствол с невидимой мушкой на грузного, очень высокого басмача, посмотрел, есть ли кто за ним? За басмачом шевелилась густая темная масса: душманы шли плотно, старались ступать след в след – они боялись мин; впрочем, и он на их месте шел бы точно также. Шавкат задержал в себе дыхание, перевел ствол чуть вправо, отсекая грузного «прохора» от остальных, уперся носками галош в песок, вогнал их поглубже в сыпучую массу, с сожалением подумал, что набрал в обувь песка, но вытряхивать его из галош уже не было времени; он прикусил нижнюю губу и теснее прижался к прикладу.

Галоши – обувь что надо: мягкие, легкие, гибкие, непромокаемые, в Шавкатовом кишлаке носят их стар и млад, басмачи тоже любят галоши – крас-сота, а не обувь.

«Убьют – достанутся кому-нибудь, – усмехнулся он с бесстрастным лицом, – то-то “прохор”, который получит добычу, радоваться будет». Но нет, Шавкат постарается не доставить такого удовольствия коллеге-мусульманину – резиновые копыта ему и самому пригодятся.

Он выждал момент, который в недлинном отрезке ожидания мог быть только последним, – дальше уже нельзя, дальше над ним огромной опасной глыбой навис здоровенный душман, вот-вот рухнет, подомнет своей необъятной массой и пулемет, и человека; Шавкат закусил губы посильнее, удовлетворенно отметил, что Бобоходир молчит, ждет его выстрела – хорошие нервы у земляка – и нажал на гашетку. Красная струя сбила душмана с ног, потеснила цепь, вбивая людей друг в друга, все мигом перемешалось, по Шавкату ударили ответно – били из конца цепочки; в ту же секунду заработал автомат Бобоходира, состриг ответный огонь, загнал душманов за бархан.

Шавкат отпустил гашетку – и недобрая тишина мигом оглушила, сплющила его, даже звона в ушах не было – после стрельбы голову всегда разламывает от звона. Автомат Бобоходира тоже молчал. Молчала и душманская цепь – откатилась назад, за крупный бархан, и залегла. А может, не залегла, может, это был душманский дозор – пустили вперед для проверки, чтобы узнать обстановку, они с Бобоходиром снесли его, и теперь дозор умчался к своим.

Из песка выплеснулся красный длинный огонь, заплясал неровно, это из автомата ударил какой-то нервный душман, не вынес тишины. Шавкат короткой очередью накрыл его, смел с бархана – увидел в коротком яростном свете пуль, как высоко задрались, будто сами по себе, ноги правоверного и он укатился за гребень. Еще двоих, пробовавших огрызнуться, Шавкат добил из пулемета и по тишине, наступившей вновь, понял – надо уходить. Надо было уходить, пока из темноты не вытаяли главные силы Зьяра – это действительно был дозор, а основной отряд задавит их с Бобоходиром не умением – числом. Шавкат выдернул утонувшие в песке сошки, перебежал по боковине бархана к Бобоходиру.

– Бобоходир! – окликнул он темноту.

Земляк не отозвался. Было тихо.

– Бобоходир! – Шавкату стало тревожно, он словно бы столкнулся с опасностью, почуял ее кожей, кончиками пальцев, костями – опасность часто ощущает не мозг, не сердце – ощущает тело, и само, помимо мозга, начинает управлять собою; вот ведь как – само жмется к спасительной расщелине, к брустверу, к каменному надолбу, способному защитить от пуль; человек не хочет прятаться, рвется в атаку, на штыки и пули, а ноги сами несут его в другое место.

– Бобоходир! – снова позвал он.

Бобоходир лежал на песке, подмяв автомат всем телом и раскинув руки в стороны, словно птица в вольном парении.

– Бобоходир! – неверяще прошептал Шавкат, перевернул друга на спину, зажмурился – у Бобоходира между бровями, на самом смыке кастовой метой темнела аккуратная, с ровными краями точка. Как у индийской красавицы.

Пуля ударила Бобоходира на излете, была она случайной – Шавкат сразу понял, что пуля была случайной, пущенной из цепочки замыкающим душманом в воздух, в темноту, – и пуля эта уложила друга.

– Бобоходир! – Боль вступила Шавкату в грудь, сделалось тяжело дышать, в следующий миг ему показалось, что Бобоходир открыл глаза – черные, умные, высвеченные изнутри мыслью, нежностью к товарищу. Шавкат встрепенулся, затряс его за плечи, услышал, как в кармане халата глухо бьются друг о друга патроны, – Бобоходир взял их про запас, не успел набить «маслятами» рожки.

Бобоходир был мертв, Шавкату только почудилось, что у него открылись глаза.

– Что же я скажу твоим родным? – прошептал Шавкат. – Что отвечу отцу с матерью? Что скажу в кишлаке? Ведь меня же спрашивать будут! А, Бобоходир?

Он услышал задавленный плач, что родился у него в груди, под сердцем, там же и умер; тихий стон заставил Шавката передернуться всем телом, плечи у него перекосились, потом обмякли, будто в них не было костей, – каждая клеточка его ощущала вину перед Бобоходиром: ну почему пуля попала в Бобоходира, а не в Шавката? Если бы Шавкат мог ответить на этот вопрос!

Надо было уходить. Он выгреб из карманов Бобоходира патроны, снял лифчик с рожками, от пояса отстегнул две гранаты, не удержался – снова услышал задавленный внутренний плач, зажал его, в горле у Шавката возник какой-то странный звук, похожий на стон и хрип одновременно. Шавкат проглотил его и, прежде чем уйти – тело Бобоходира он не мог нести с собой, тело надо было оставлять, хотя это противоречило правилам их группы, – выдернул кольцо из одной снятой с Бобоходирова пояса гранаты, сунул под тело друга, под спину, так, чтобы тяжесть приходилась на чеку, придавил немного сверху, чтобы чека не отошла, повесил автомат Бобоходира себе на плечо.

На прощание смахнул с глаз что-то мешавшее смотреть – он не сразу понял, что это были слезы, прошептал, почти не разжимая рта:

– Прости меня, брат!

Съехав вниз с бархана, Шавкат оглянулся, прошептал еще раз:

– Прости!

Через несколько секунд он исчез в темноте, а через полтора часа нашел группу, укладывающуюся на ночлег; Гордиенко, расположившийся на гребне с пулеметом, даже не заметил его, и Шавкат, обойдя его и спустившись к майору, сказал:

– Командир, этого лукоеда надо заменить.

Майор поморщился:

– Все должны нести караульную службу поровну!

– Тогда нас перережут во сне, – сказал Шавкат, – всех!

Тут майор увидел автомат Бобоходира, все понял и опустил голову.

Ночь прошла без происшествий, на песке образовалась хрупкая влажная корка – выпала роса, но собирать ее было не во что: понтон для сбора воды они бросили; воду экономили – режим экономии был жесточайшим, – каждый в отряде мог рассчитывать только на свою фляжку. Воду, взятую у убитых, делили поровну, майор даже НЗ не оставил, хотя должен был оставить, НЗ – его забота, но он решил не отнимать воду у людей.