Дорога делала крутой поворот. Мое почтение Роберту Мозесу[19]! Сумка Дойла, скользнув по сиденью, ударилась о дверцу.

– Он может зациклиться на вас, – тихим голосом произнес Дойл. – Вы имеете талант притягивать людей.

Я посмотрел на отражение парня в зеркале заднего вида.

– О чем ты?

– Я слыхал о вашей семье еще до того, как попал к Роузу. Сначала я не знал, что это вы, но потом Энола кое-что рассказала, я увидел, как она плавает, и все стало на свои места. В вашу мать по уши влюбились и ваш отец, и мистер Эвой.

Фамилию Фрэнка он произнес почему-то с уважением, что совсем не вязалось с тем, что мы недавно жгли его вещи. Дойл кашлянул.

– То же со мной. Энола запала мне в душу. Понимаешь? Том, похоже, в нее влюблен. У вас, ребята, есть талант привлекать к себе людей.

Энола шлепнула рукой по обивке сиденья и визгливым голосом воскликнула:

– А не пошел бы ты с этим своим «запала в душу»! Что ты слышал о нас и от кого?

Дойл вытянул руку вдоль спинки заднего сиденья и нервно забарабанил по ней пальцами. На концах его пальцев вспыхивали крошечные искорки.

– Я некоторое время работал в шоу, колесившем по обеим Каролинам. У нас там был парень по имени Дейв. Он прыгал с вышки в бассейн. Крутой мужик. Так вот, в перерывах он любил рассказывать старые цирковые байки. Он первым рассказал мне о семье, женщины которой называли себя русалками, потому что могли очень долго оставаться под водой. Вот только каждая из них рано или поздно тонула. – Дойл пожал плечами. – Он говорил, что это как с Летающими Валленда. Долгая история и много несчастных случаев… Как-то так.

Энола резко повернулась на своем сиденье.

– Какого черта ты мне раньше об этом не рассказывал? Или считал, что мне знать не следует?

Свет фар высветил нечто, перегораживающее дорогу, – очень большое, но плохо различимое из-за дождя. Объехать преграду было невозможно, так как с одной стороны возвышался холм, а с другой был склон, полого спускавшийся в долину. Я ударил по тормозам. Вспышка молнии. Олень. Колеса заскользили. Черт! Вода. Зад машины занесло. Я крутанул руль. Энола завизжала. Дойл выругался. Ремень безопасности впился мне в живот, а нас продолжало разворачивать. Вдалеке призывно сверкали огни города. С заднего сиденья донесся громкий хруст. Из рук Энолы что-то вылетело. Карты! Они, разлетевшись, попадали на приборную доску и нам под ноги. Наконец колеса нашли за что зацепиться, тормоза сработали и машина остановилась.

Мы тяжело дышали, хватая ртами воздух. «Никто не ранен? Все в порядке? Блин! Блин! Все хорошо. Руки-ноги целы», – говорили мы друг другу приглушенными голосами. Оставшийся отрезок пути, спуск с холма, мы преодолевали очень медленно. Трупа оленя мы больше не видели. На следующем пологом участке, перед очередным склоном, я остановил машину. Осколки лампочек Дойла покрывали заднее сиденье. Он сметал их в кучу, а Энола тем временем подбирала карты. Что-то прилипло изнутри к лобовому стеклу, к мокрому пятну, которым стала капля, проникшая в салон автомобиля. Карта. Ногтем большого пальца я поддел ее. Темный фон, возможно черный… Трудно сказать. Высокое здание. Вспышка молнии. Я узнал карту. Она стала ветхой, но это была все та же карта, которую Пибоди перерисовал в свой журнал. Не марсельская колода. Не колода Уэйта. Я провел пальцем по нарисованным скалам.

– Отдай!

Энола вырвала у меня Башню.

Шарлотт заволокло густым дымом: горели мох и валежник. Хотя по слухам город быстро развивался и процветал, на поверку оказалось, что Шарлотт не очень отличается от большой деревни. Он стоял на пересечении двух дорог – Трайонской и Трейдской. Как раз на перекрестке было возведено величественное здание суда с восемью кирпичными колоннами вдоль фасада, вздымавшимися на добрых десять футов. Перед зданием суда шумел рынок, огороженный невысокой каменной стеной. Люди здесь отличались упрямством и стойкостью. Они пережили войну и ничего не забыли.

Пибоди называл таких людей мужланами. Надеясь попасть в многонациональный город с развитой промышленностью, он был очень разочарован неказистостью и малыми размерами Шарлотта.

– Мне сказали, что здесь находится сердце местной промышленности. Самые светлые умы Юга родились в Шарлотте. Так мне сказали. И вот мы здесь, а перед нами – тихое болото. Попомни меня, Амос: если поверишь россказням завсегдатаев таверн Нью-Касла, ни к чему хорошему это не приведет. Надо было направляться прямиком в Чарльстон, а здесь только время зря потеряем.

Раздосадованный, Пибоди стукнул затянутой в кожаную перчатку рукой по стене фургона.

Утром у костра он сказал членам труппы следующее:

– Сделаем все от нас зависящее. Культура – это целительный бальзам для души. А рядом, друзья мои, – поглаживая себя по бортам камзола, произнес он, – находится город, который обделен культурой, носителями коей мы являемся.

Пибоди решил, что Амос и Эвангелина станут символами прогресса и просвещения.

– Вы есть свет мира, дети мои. Уверен, что, ежели кто-то из вас и допустит досадный промах, никто в городе этого не заметит.

Преследуемые воспоминаниями о дохлой рыбе, Амос и Эвангелина предпочли бы остаться в фургоне, а не перебираться в город, но Пибоди не хотел слушать никаких возражений. Месье и мадам Ферез поселятся в таверне, владельцами которой были капитан Кук (вероятнее всего, самозванец) и его супруга. Они должны садиться за стол разодетыми в пух и прах и вести себя так, как приличествует, по мнению Пибоди, самым утонченным особам. Его затея удалась. В шляпных магазинчиках, у портных и в таверне – где бы ни появлялись супруги Ферез, они вызывали живейший интерес. В конце дня, когда Амос и Эвангелина наконец уединились в своем номере в таверне Кука, они впервые смогли вздохнуть с величайшим облегчением.

Капитан и миссис Кук отправились в Чарльстон, поручив таверну заботам Луизы Тигхе, ее сына и вечно куда-то спешащей посудомойки. Миссис Тигхе уж слишком часто стучала в их дверь, а ее сын ходил за Амосом по пятам, поскольку никогда прежде не встречал мужчину с такой прической.

– Мы обеспечим вам самый лучший уход, сэр, – заверила его миссис Тигхе, поправляя складки на накрахмаленном красном переднике. – В вашем номере когда-то останавливался сам Вашингтон. Ему здесь так понравилось, что он подарил нам свою пудру для париков. Если вам понадобится пудра, мы окажем вам честь, предоставив возможность попользоваться пудрой великого человека.

Вообще-то Амос считал, что не пристало чистоплотному человеку пользоваться чужой пудрой, но Эвангелина, покраснев, поблагодарила миссис Тигхе, прежде чем захлопнуть дверь перед ее носом. Амос растер Эвангелине спину, унимая боль, после чего они принялись укладывать волосы. Наконец они улеглись на кровать, измученные навязчивой любезностью жителей городка – любезностью, вызывавшей недоумение, учитывая состав населения Шарлотта. Эвангелина быстро заснула, но Амос долго лежал без сна. Он, приложив голову к ее животу, слушал.